Чучело и его слуга. Я был крысой - Филип Пулман

или просто пугала – осталось загадкой, потому что подойти ближе она просто не успела. Роджер отреагировал на угрозу так, как умел: подпрыгнув, он вцепился зубами в руку миссис Криббинс и затряс ее изо всех сил, а миссис Криббинс завизжала и принялась лупить его другой рукой. Весь класс, ахая и замирая от восторга, следил за схваткой. Разумеется, чем больше учительница отбивалась, тем страшнее становилось Роджеру и тем сильней он стискивал зубы, но наконец миссис Криббинс ухитрилась стряхнуть его. Роджер, привалился к стене, дико озираясь вокруг, дрожа и задыхаясь. Никто больше не смеялся.

– Ага, – сказала миссис Криббинс. – Это за тобой.

Дверь открылась. На пороге стоял директор.

– Что за шум? – сурово спросил он.

– Вот, смотрите! – миссис Криббинс показала ему руку. – Посмотрите, что наделал этот ребенок! Он укусил меня! Я истекаю кровью!

На самом деле ей пришлось как следует надавить, чтобы выжать из укушенной руки хоть капельку крови, но отрицать, что кровь все-таки пошла, никто бы не смог. Дети молча таращились на них во все глаза – на директора, на миссис Криббинс и на Роджера.

Казалось, директор с каждой секундой становится все более грозным и огромным, а Роджер, наоборот, уменьшается.

– За мной! – тоном, не предвещавшим ничего хорошего, велел директор Роджеру.

Все дети знали этот тон. Он означал, что директор возьмется за трость. Такое случалось нечасто, но когда случалось, это был настоящий кошмар. Вся школа замирала. Никто не смел даже взглянуть на того несчастного, кому предстояло отправиться в ужасный директорский кабинет и принять побои. И когда он выходил оттуда, хромая и всхлипывая, никто не смел поднять на него глаза или сказать хоть слово. И еще целый день, а то и дольше, все ходили притихшие и печальные.

И вот теперь наказание предстояло Роджеру – и это понимали все, кроме него самого.

Сам он подумал, что директор хочет увести его от этой жестокой женщины, которая так его напугала. Поэтому он посмотрел на директора с улыбкой и сказал:

– Оказывается, этими штуками можно делать черточки на бумаге! Я думал, они называются терпениями, но, оказывается, у них есть и другие названия. Я и не знал, что ими можно делать такие черточки!

Дети разинули рты. Откуда у этого новичка столько храбрости? Как он осмелился говорить с директором так запросто, чуть ли не по-дружески? Одни просто растерялись при виде такой немыслимой дерзости, другие злорадно подумали, что это тянет на двойную порцию трости, а третьи преисполнились восхищения.

– За мной, – повторил директор.

И Роджер пошел за ним.

В классе воцарилась тишина. Миссис Криббинс смочила укушенную руку водой и вытерла носовым платком, потом достала из сумочки пластырь и аккуратно заклеила укус, а дети все это время смотрели на нее серьезно и мрачно, без единого звука.

Она уже собиралась сказать, чтобы дети вернулись к арифметике. Но не успела: из дальнего конца коридора донесся ужасающий вопль.

Никогда еще они не слышали, чтобы кто-то так вопил! Все наказанные изо всех сил старались переносить порку без криков, а самые упорные ухитрялись даже не хныкать, за что и пользовались всеобщим восхищением. Но ни один мальчик, даже самый слабодушный, не позволил бы себе завопить так, как вопил сейчас этот Роджер. Пронзительные крики словно вгрызались в череп и выскребали мозг. Кое-кто даже зажал уши. А те, кто не зажал, вскоре услышали и другие интересные звуки: гневный голос директора, треск ломающейся мебели, грохот дверей, топот ног по коридору… да, такого увлекательного урока арифметики у них еще не было!

– Смотрите, он убегает! – крикнула одна девочка, указывая за окно, во двор.

И действительно, Роджер бежал к воротам, а директор с багровым от злости лицом мчался за ним по пятам. Дети столпились у окна, не обращая внимания на попытки миссис Криббинс вернуть их за парты. Директор уже схватил беглеца, но Роджер отбивался, визжал и брыкался – и все запрыгали, захлопали в ладоши и засмеялись от нежданной радости, когда этот странный мальчик наконец вырвался на свободу.

Директор так и остался стоять, молотя руками в воздухе. А Роджер добежал до ворот, вскарабкался на них в два счета, спрыгнул по ту сторону и был таков.

Деваться некуда

Роджер бежал дальше, по улицам и переулкам, пока не очутился на рыночной площади. Вне себя от паники, он заметался между прилавками, вертя головой по сторонам и захлебываясь рыданиями. Слезы так и лились у него по щекам, из носа тоже текло – в общем, выглядел он ужасно. Наконец, он упал на четвереньки, заполз под сырный прилавок и попытался юркнуть в сточную трубу – но это была большая ошибка. Роджер не принял в расчет, что с некоторых пор он стал гораздо крупнее. Не успел он сообразить, что происходит, как одна из подпорок, на которых держался прилавок, с грохотом рухнула.

Следом опрокинулся и сам прилавок. Сырные головы покатились во все стороны, подпрыгивая и плюхаясь в грязь, а все собаки в окрестностях тотчас пронюхали, что на рынке идет раздача бесплатного сыра. Секунда-другая – и вокруг перевернувшегося прилавка уже собралась целая стая псов, нетерпеливо подпрыгивающих и заливающихся лаем. Роджер боялся собак. Увидев, сколько их набежало, он завопил и съежился в углу, где его тут же и схватили.

Через пять минут Роджер снова очутился в полицейском участке.

– Кто у вас там? – спросил сержант констебля, зашедшего доложить об аресте. – Мальчик в ливрее пажа? Ну-ка, дайте-ка взглянуть.

Арестант сидел скрючившись в дальнем углу камеры. Как только сержант открыл дверь и дневной свет ударил в глаза Роджеру, тот попытался выскочить наружу, но сержант схватил его за воротник.

– Ага, я так и думал, что это ты! Прирожденный смутьян! Я сразу это понял. Веришь, не веришь, а только я услышал слова «рынок» и «сыр», как вспомнил про тебя. Хорошо, что я записал твой адрес. Ну, посмотрим, как обрадуются твои тетя и дядя, когда узнают, что за тебя придется внести залог.

Вскоре Боб явился в участок – и, разумеется, совсем не обрадовался.

– В чем дело, сержант? – спросил он. – Мальчик что-то натворил? Жена говорит, что оставила его в школе.

– Где бы она его ни оставила, – с торжеством объявил сержант, – теперь он у нас. И должен вам сказать, плохи у него дела, у