Гоп-стоп, битте! - Георгий Хлусевич

Он поднял рюмку, но не выпил.

— Вспомнил, что мы забыли сделать. Из-за вашего переезда мы забыли придумать название нашему транспортному средству. Нехорошо! Как корабль назовете, так он и поплывет. Поскольку я буду делить руль с человеком, влюбленным в лошадей, то я предлагаю… Минутку, минутку… Как там, у Игоря Васильевича Лотарева: «Она сошла с крутого тарантаса». Предлагаю на выбор: тарантас, карета, экипаж, ландо, кибитка, бричка, фаэтон, дилижанс, пролетка, кабриолет, долгуши, колымага, рыдван, шарабан и спальный дормез.

— Шарабан — это такая прелесть! — Люба подняла руку, точно школьница на уроке. — Хотя и кабриолет тоже благозвучно, правда, Люда?

— Мне больше нравится фаэтон, но шарабан тоже неплохо: «Ах, шарабан мой — американка, а я девчонка, да хулиганка», — пропела Люда. — Безумно романтично.

— Милые барышни, я двумя руками за, но, увы, шарабан и кабриолет имеют всего по два колеса.

— Ну и что, ну и что?

— Предлагаю выслушать специалиста по лошадям. Твое мнение, Михаэль?

— Катафалк.

— Во-первых, типун тебе на язык, а во-вторых, прошу не наезжать на наш родной автопром.

— Тогда рыдван. А другого названия наша колымага не заслуживает. Русские никогда не научатся делать хорошие автомобили. То, что мы купили, — это не машина. Это выкидыш, абортированный плод недоразвитой автопромышленности.

— Обоснуй. Кстати, милые дамы, вы заметили, как у Михаэля незаметно изменились манеры? Он, как и большинство наших соотечественников, научился после третьей рюмки резать правду-матку в глаза.

— А можно дружеский шарж на манеру изложения князя Мышкина? Мне еще ни разу не удалось угадать по первой фразе конечный зигзаг его непредсказуемой мысли. Попробуйте угадать вы.

— Давай, Михаэль! — Князь Мышкин сел и отставил рюмку в сторону.

— Даю. Итак. В мусорном ящике образцового немецкого производства вперемешку с использованными пластиковыми стаканчиками, бумажными носовыми платками и прочей дрянью лежат новенькие перчатки. Святотатство чистейшей воды, с точки зрения патологически экономных немцев. При более пристальном разглядывании содержимого мусорного ящика выясняется, что все целые перчатки — на правую руку, а рваные — на левую. Догадались? Нет? Замечательно! Хорошо, даю наводку. Шестеренка по-немецки называется «цанрад». Теперь догадались, о чем это я? Нет? Князь тоже не угадал? Большая честь для меня. «Цан» — это зуб, а «рад» — это круг. Зубчатый круг. Логично. Но чтобы шестеренка в коробке передач работала долго, ее необходимо правильно закалить. Недокалили — она завальцуется, перекалили — отломится зуб. Система конечного немецкого контроля не может существовать без так называемого магнотеста. Прибор с идеальной точностью показывает степень закаливания металла. Я видел работу умного изобретения во время школьной экскурсии по цехам предприятия цанрадфабрик. Фирма носит хищное название Hai — акула. Это преамбула. Теперь суть. По текучей ленте, а именно так переводится с немецкого на русский слово «флисбанд», бесконечной змеей выползают из цеха закаливания шестеренки. Рабочий хватает деталь с конвейера, быстро обмеряет шаблоном, поворачивается на сто восемьдесят градусов, делает шаг к магнотесту, сует шестеренку в специальную рамку и смотрит на экран. Если показатель зашкаливает допустимые параметры — деталь бракуется. Теперь внимание. Очень часто за месяцы работы контролеру не попадется ни одной неверно закаленной детали. За рабочим никто не следит. Шихтфюрер — начальник смены — занят своими делами. За восемь часов контролер может проверить несколько тысяч деталей. У него и без проклятого магнотеста онемела шея от бесконечных поворотов, одеревенели руки, и он использовал за смену три пары фирменных перчаток. В правой руке он держат отшлифованный до блеска многолетней работой стальной шаблон. Гладкий инструмент не рвет перчатку. А перчатка на левой руке за пару часов интенсивного труда рвется об острые зубцы в клочья! Получается избыток целых перчаток на правую руку. Отдохнуть нельзя — конвейер бесперебойно подает новые шестеренки. Человеческие суставы, связки и мышцы не приспособлены для такой каторжной работы, поэтому у всех, кто много лет работает на эндконтроле (конечном контроле), опухают кисти и руки становятся похожими на лопаты. Немцы называют такую работу «кнохенарбайт» — работа костей. Надо отдать должное: работа хорошо оплачивается, но ведь и эксплуатация чудовищная! Чудовищная, но он будет упорно совать деталь в рамку ненасытного магнотеста, потому что он немец. Потому что он подневольно честен, ибо быть честным в Германии выгоднее, чем быть лживым. Он будет гробить свой позвоночник, тысячи раз наклоняясь к рамке, потому что он с рождения запрограммирован на работу, как робот. Потому что он не работает для того, чтобы жить, как это делают русские, а живет, для того чтобы работать. А теперь вопрос: будет ли русский человек в обозримом будущем столь же усерден, терпелив и добросовестен? Станет он по восемь часов в день с двумя пятнадцатиминутными паузами (слово-то какое мерзкое!) изводить себя калечащим суставы магнотестом, зная, что можно проработать полгода и не найти ни одной неправильно закаленной детали? Не будет. Он оглядится с азиатской хитростью в глазах, убедится, что за ним не наблюдает начальник, и швырнет деталь на отводящий конвейер, избежав тягостной манипуляции с ненавистным магнотестом. Вот поэтому в нашем новом автомобиле что-то гадко позвякивает под капотом, дверцы с ублюдочным замком плотно закрываются только со второй попытки, опрыскиватель, как покойный муж тети Вассы, страдает хронической неприцельностью и брызгает мимо ветрового стекла, руль на малой скорости поворачивается со значительным усилием и при этом скрипит, как галерное весло, шум в салоне такой, что уши закладывает, а саму машину бросает в стороны, как безутешную вдову Матильду Штосс после бутылки коньяка. Так какого же названия заслуживает это стыдобище, кроме как катафалк?

— Убедил. Но неужели я так же многословен? И неужели мы никогда не будем жить как немцы? — удрученно спросил князь Мышкин.

— Никогда! Но самое парадоксальное, русским это и не нужно. Ведь чтобы так жить, нужно много зарабатывать, а чтобы много зарабатывать, нужно горбатиться, как немцу на цанрадфабрик. А может быть, следуя интуитивной житейской логике, разумнее жить немного хуже, зато не ишачить так, не рвать мышцы и не уродовать связки и суставы?

— Грустно. Но мы так и не решили, как назовем наше средство передвижения. Предлагаю выпить и бросить жребий. Консенсуса нам не достичь. — Князь Мышкин поднял сосуд.

Жребий пал на шарабан.

Всю ночь лил дождь.

Михаэль лежал на спине, круто запрокинув голову. Он крепко спал, а Люба не сомкнула глаз.

Дождалась рассвета, оглядела просторный неуют комнаты с большим заплаканным окном, обняла, шепнула жарко на ухо, как поцеловала:

— А хочешь честно? Ты будешь смеяться, но я хочу назад к тете Вассе на перину.

Он утопил губы в нежном изгибе ее локтя и промолчал. Русские женщины не любят бесчувственных, но еще больше они не любят опошления чувств словоблудием. Западло! Он мог бы, конечно… Михаэль попытался смоделировать продолжение разговора. Он должен был бы ответить:

— Это оттого, что гардины не прикрепили. Без штор неуютно.

— Шторы тут ни при чем. Когда мы жили у тети Вассы, у меня было все чужое, зато был ты. А теперь у меня будет все свое, но не будет тебя, — могла бы сказать она.

— Я буду звонить.

— Куда? На главпочтамт? И я там буду громко алекать, а нас будут внимательно слушать ожидающие звонка граждане.

— Ну проведут же когда-нибудь и в наш дом телефон.

— Я не хочу общаться с тобой по телефону. Я хочу все или ничего.

Он не успел продумать конец воображаемого диалога.

— Не обидишься, если я тебя кое о чем попрошу?

— Не обижусь.

— Не звони и не пиши мне, пожалуйста. Я не могу объяснить почему, но я так чувствую. Просто возвращайся, если захочешь, и все. Ключи от нашей квартиры возьми с собой. Договорились?

Молчал, ошеломленный. Стройная девочка с пушистыми, как опахало, ресничками считала его мысли, как с листа.

— Обиделся?

— Нет.

— А почему молчишь?

— Потому что у меня заныло вот здесь. — Он взял ее ладонь и положил себе на сердце.

…

Утренний ветер охладил капли дождя, и сестры надели одинаковые плащи с капюшоном. Они махали с балкона вслед отъезжающему Шарабану, и Михаэль не мог их различить.

Простились без слез. Ни слова о ночном разговоре. Ни малейшего намека на грусть с ее стороны.

Он любил ее за это удивительное самообладание и мудрую недоговоренность. Многословие надоедает и стирает смысл произнесенного. Недосказанность — иммунная защита любви!