Князь Олег - Галина Петреченко

— Что означает твой наряд? — жестко спросил Аскольд, окинув недовольным взором жену. Что-то новое, вызывающее опасение за себя и сына увидел вдруг Аскольд в ее стати.

— Иссяк дух нашей любви, Аскольд, — тяжело проговорила Экийя, выдержав взгляд мужа. — Вчера ты не услышал ни зова моей души, ни зова сына. Боги увели тебя на русальную ночь, будто дороже буйного веселья у воды для тебя нет ничего на целом свете! Пусть будет так, как велят твои боги! Но я обратилась за помощью к силе духа своего народа и надела свой девичий наряд.

— Почему девичий? — хмуро переспросил Аскольд, глядя на ее пылающие щеки.

— Дух народа передается только через юное зерцало! — с болью пояснила она и отвернулась от мужа.

— Экийя! Ты же никогда не придавала значения нашим забавам! Ты никогда не заходила к моим наложницам и никогда не вела бесед со мной после ночных пиршеств! Что стряслось сейчас? — не понял Аскольд.

— Ты потерял чутье на мой зов! Ты не хочешь знать, что вещают для тебя бога! Ты снова бросаешь вызов судьбе и испытываешь волю богов! Берегись, Аскольд! Сын целую неделю видит одно и то же: видение, предвещающее тебе смерть. Я звала тебя, но ты не шел, я молилась за тебя. Я нарушила запрет жрецов и вчера молилась возле Святовита!

Аскольд молчал. «Утро нового похода не веселое», — горько подумал он.

— А мою ладью перед дальней дорогой ты разве не омоешь ключевою водой?

— Пусть это сделают твои ночные русалки! — гневно воскликнула Экийя и подошла к няньке посмотреть на спящего сына.

— Что ж! — зловеще проговорил Аскольд и добавил: — Пусть это сделают мои ночные русалки!

— Гуфо[23]! — окликнул он своего стражника и повторил ему слова жены.

И только когда солнце передало людям и Киевской земле жар своего духа и ушло в далекие небеса на отдых, из Барвихинской бухты прибыли Аскольдовы ладьи и на Почайновском причале началась погрузка дружины киевского князя.

Аскольд стоял на крепких дубовых опорах, выступающих далеко в глубь Днепра, и отдавал последние распоряжения.

— Коней — туда, в левую стаю ладей, к Диру поближе. Провизию — по равным долям ратникам; оружие — чтоб у каждого воина! Сам смотреть буду! Не забудьте колья, цепи, крюки, щиты. Щиты для ладей с охранными символами. По одному — на каждую ладью. Что-о-о? Какую еще бадью? А-а-а! С ключевой водой? Экийя! Все-таки пришла! Потом, будет время и для ее ритуала. Быстрее, друже! Солнце торопит! Нас ныне Перун сам провожать будет! Слава Святовиту, погоду мирную послал нам для отплытия… Ну-ну… Дайте ковш моей семьянице! Пусть она смоет с моей ладьи тяжелый дух предыдущих походов! Пусть исчезнет черный дух из щелей моей ладьи! Пусть только свет и любовь живут в моей ладье! И пусть каждую ладью освежат ключевой водой! — С этими словами взволнованный Аскольд сам передал большой серебряный ковш Экийе, которая, едва взглянув на мужа, зачерпнула воды и, поливая себе на руки, медленно и осторожно лила на ладью ключевую водицу и втирала ее в доски.

Аскольд ревниво следил за каждым ее жестом, за звоном монист на висках, за притягательным шорохом яркого мадьярского платья, красиво облегающего ее стройную фигуру, и сердце его сжималось от предстоящей разлуки с ней. Зная, что всегда и во всем побеждает его воля, он не сомневался в том, что и нынче Экийя найдет случай, чтоб проститься с ним. Но день шел, а она не приходила, и, кого бы из слуг он ни посылал за ней, ответ был один: «Сына нельзя оставить ни с кем…» Аскольд злился. Неужели ее так глубоко обидело его пренебрежение к зову ее души? Или что-то другое… Конечно, боги, только они могут изменить жизнь человека. Но почему именно сейчас?..

Экийя закончила свой ритуал, и к ней подвели черного коня Аскольда, золотое стремя которого, наклонясь, она поцеловала с одним желанием: чтоб никогда отец ее сына не забывал о своем потомке!

— Чтоб ни одна лихая сила не свалила ни тебя, ни твоего ездока! — проговорила она на прощание по привычке и горячим взором окинула могучую фигуру мужа. — Светлого пути ночью и днем! Скорейшего возвращения домой, муж мой, — сказала она громким, твердым голосом и припала на мгновение к его груди.

— Пусть уйдет мрак из души твоей и из души моего сына! Всем тьмам назло я вернусь домой, к тебе и сыну! — взволнованным голосом проговорил Аскольд и крепко поцеловал Экийю. Затем резко оторвал ее от себя и повелительно изрек: — Ну, где мои христианские проводники? В мою ладью пожалуйте!

И последними на борт ладьи Аскольда взошли с понурыми головами два проповедника византийской христианской Православной Церкви, Исидор и Софроний. Третий уплыл рано утром, едва рассвело, когда глава киевской рати еще пребывал в забытьи под ясенем в Тетеревиной роще…

Аскольд поглядывал то на запад, то на восток, желая сравнить силу ветра, постоянно меняющего свое направление, будто призывая посостязаться с собой. «Ну, куда отнести твои суда?» — казалось, спрашивал грозный владыка неба и надувал паруса ладей восточным порывом с такой шумной отвагой, от которой у Аскольда пробуждалось чувство задора. А что, может, и впрямь заплыть к булгарам и показать им свой «христианский» зуб? Аскольд провел рукой по обветренной шее, на которой поверх тяжелой серебряной гривны висел астрагал бобра, глухо ударяющийся о мелкую кольчугу князя, и ухмыльнулся. «Да, пусть царь Борис посмотрит сам, как был правдив константинопольский патриарх Фотий в своем «Послании к христианским правителям» о быстром отречении киевского князя от «грязного» язычества! Ишь, вообразили, что словене легко предают своих богов! Вон Перун что вытворяет! Пять дней дремал в носовой части моей ладьи, а теперь, гляди, готов подбрасывать наши ладьи, как перышки, да не бросает, а зорко охраняёт. Значит, знает, куда и зачем я иду. Ну, Перун, веди нас к булгарам! А там и к ромеям заглянем, пусть знают, кому больше верить можно!..»

— Перун! — крикнул Аскольд что было сил. — Веди нас к булгарам!

Ветер затих сперва, будто не веря Аскольдову зову, затем слегка потрепал паруса его ладей и, наконец решившись, подул точно в западном направлении.

Аскольд засмеялся радостным, почти ребяческим смехом, а затем так же звонко крикнул в небо:

— Благодарю, всемогущий Перун! — И, широко размахнувшись, кинул в синие воды Понта специально приготовленный для жертвенных подношений богам прекрасной работы поясной набор с аквамариновой фибулой.

Дир выслушал волю своего предводителя и улыбнулся его удали. Очнулся Аскольд! Четыре дня был молчалив и угрюм. Будто бы и не знал, куда и зачем идет. Иногда вслух вспоминал Экийю и какое-то видение сына, в быль которого верить не хотел. Уходил в носовую часть ладьи, подолгу говорил с богами, затем возвращался в центральную часть ладьи, перешагивая через вытянутые ноги христианских проповедников-лазутчиков, совсем не думая ни об их учении, ни об их боге; снова тревожился о своем, и даже когда походная еда готовилась в особом, костровом отсеке и возбуждала аппетит и бурную радость у ратников, даже тогда Аскольд оставался безучастным ко всему, что когда-то так волновало его горячую волоховскую кровь. Неужели и впрямь что-то случилось с духом его семьи, с беспокойством думал он, с болью вспоминая отчужденную стынь походки Экийи, освежающую из огромной кади с ключевой водой его ладью накануне решающего отплытия…

Время сделало свое дело и на пятый день пути из Киева рассеяло тревожные думы их предводителя о доме. В Аскольде проснулось прежнее желание отомстить Фотию, который хоть и низложен и вряд ли по достоинству оценит мятежную месть киевского правителя, но удостоверится, как и все христианские страны, что Аскольд не принял их веру! А коль так, то извольте снова помериться силой с языческой ордой! Да, бойцовский дух Аскольда заразителен! Вон и во всех ладьях стало заметно оживление.

«Ну, Аскольд, ты все такой же удалой воин, как и в первом походе!.. Или сам воздух Понта так пьянит тебя, что ты не ощущаешь никаких преград перед собой? Или и впрямь тебе помогает во всем сам Перун?..» — думал рыжеволосый сподвижник о своем предводителе.

— Послушай, Аскольд, а ежели ты снова встретишься с Игнатием? — спросил Дир и увидел, как насторожились христианские проповедники-лазутчики.

— Не мечтаю о такой доле, — хмуро ответил Аскольд, развернувшись к христианам. — Не думаю, что он озабочен памятью давно минувших дней и вряд ли захочет увидеть того, кто однажды спас ему жизнь… Обещанная дань, где она? Я долго терпел и ждал. Потребую сдержать царское слово, хоть и не тем царем данное. Ну, а ежели откажут, я превращу ладьи в парусные телеги и со всех сторон буду осаждать их столицу, и ничто не остановит меня: ни взгляд Игнатия, ни их таинственный греческий огонь!

Исидор пристально посмотрел на Аскольда и глубоко вздохнул.