Князь Олег - Галина Петреченко

— А может, лучше дождаться отца, поведать все ему, и пусть он вымолит у Святовита защиту нашей жизни! — с явным страхом перед всесильным божеством проговорил Аскольдович, глядя на мать умоляющим взором.

— Почему ты боишься Святовита? Ты же защитник мой и своей будущей семьи, — грозно проговорила Экийя, стараясь не выдать сыну своего страха перед Святовитом. Сказано ведь жрецами: от рождения женщина поклоняется богине Мокошь и богу Радогосту. Мокошь дает ей здоровье, семью и детей, а Радогост — мужа и радость в любви! Чего ты еще хочешь, женщина? Посягнуть на удел мужчины? Не гневи богов! Тебе уготована твоя судьба, ей и повинуйся!.. Но тот мужчина, который должен в одно мгновение отвести роковой удар злой судьбы от своего семейного очага, не слышит зова своей семьяницы! Он слеп и глух к зову своего сына. Он потерял чутье своего сердца. И я не могу больше ждать, ибо боги, которые известили меня о предстоящей беде, смотрят на меня своим испытывающим взором. Я не могу бездействовать. Радогост мне этого не простит.

Экийя взяла сына за руку и убежденно изрекла:

— Я знаю, что надо сказать Святовиту! Пошли!

Она вывела княжича из дома и повела его в южный угол двора, где в тени вишен, ясеня и каштанов на особом постаменте возвышался Святовит. Четырехликое изваяние встретило своих необычных просителей с каменным равнодушием и заставило правую руку княгини, державшую горящий факел, взмокнуть от напряжения и нервной дрожи. Сын, чувствуя волнение матери, вцепился в ее левую руку дрожащими ручонками и не сводил глаз с ее бледного как полотно лица. На огромный каменный лик сурового бога Аскольдович никак не мог заставить себя взглянуть хотя бы одним глазом. Все его существо, казалось, просило прощения у всемогущего бога за то, что он нарушил древний запрет и вместе с матерью свершает преступное святотатство.

А мать, пересилив свой страх, подняла повыше факел и всмотрелась в лико Святовита с южной стороны.

— Прости, всемогущий боже, что женщина предстала перед тобой со своим сыном. Муж мой, Аскольд, киевский князь, веселится на Почайновской Поляне в честь русального празднества и не чует, какая беда нависла над его неугомонной головой! — Экийя говорила горячим, горестным голосом и, казалось, верила в то, что каждое ее слово, как раскаленная стрела, вонзается в душу стоявшего перед ней божества и заставляет его склониться к лицу скорбно просящей женщины. Она пристально вглядывалась в южное лико божества и не увидела того холодного равнодушия камня, которое так напугало ее сначала. Она перевела дух и с новым приливом сил обратилась за помощью к Святовиту: — О величайший и мудрейший из богов! Молю тебя, спаси и сохрани жизнь того, кто дал жизнь сыну моему и кто хочет завтра уйти в поход на греков, чтоб покарать их за коварство и обман! Сделай так, молю тебя, чтобы он вернулся домой, а греки не причинили бы ему вреда. Пошли им мир и понимание друг друга! Пусть осветится душа Аскольда светом доброты и любви к другому народу, который в ответ на это сохранит жизнь и ему! Сделай так, Святовит! Прошу тебя! Прошу за себя и своего сына, которому будет трудно жить без отца! — горячо, не вытирая слез, просила Экийя и слегка повела левой рукой, которую никак не хотел отпускать Аскольдович.

Сын робко взглянул на грозное лико Святовита, увидел снисходительное понимание во взгляде огромного божества и чуть слышно проговорил:

— Сделай милость, Святовит, убереги моего отца, киевского князя Аскольда, от лиходейства и убийств! Пусть он никого не тронет в пути своем, и его — никто! Прошу тебя, добрый Святовит! — уже увереннее произнес под конец Аскольдович и, достав свой драгоценный поясной набор, бережно положил его к подножию изваяния.

Мать поцеловала сына в голову, затем крепко обняла его левой рукой и низко поклонилась Святовиту:

— Благодарю тебя, о великий боже, что не отпугнул, а выслушал плачущую женщину! Слава тебе, великий Святовит! — трижды проговорила она и осветила себе тропу, ведущую к дому.

Аскольд все не появлялся, и Экийя, немного подождав его на крыльце, увела сына в детскую, надеясь на быстрый сон младенца. Но время шло, а возбужденный ребенок никак не мог сомкнуть глаз и не отпускал от себя мать ни на минуту.

Обеспокоенная нянька металась до детской в поисках утешения для княжича и, вдруг спохватившись, вспомнила о чудодейственном отваре колючего пустырника и мяты и приказала слугам Аскольдова очага немедленно приготовить целительный отвар. Когда отвар был готов, первым его опробовала нянька, затем глоток отхлебнула Экийя и только после этого испил его и Аскольдович. Через некоторое время отвар подействовал, и ребенок уснул. Но Экийя, все еще обеспокоенная его состоянием, боялась потревожить сына, объятого подступившей к нему дремотой, ждала, когда ее ненаглядное создание заснет настоящим, крепким сном, и не позволяла няньке забрать его от себя и переложить на меховую детскую постель. Напряжение, страх немного отступили, но все еще держали в своих цепких руках душу княгини, которая, любуясь спящим сыном, нет-нет да и вспоминала об Аскольде, который так и не пришел на ее зов. Мысль эта неприятным скрежетом острой секиры отзывалась в ее сердце, и порой ей казалось, будто она ощущала эту, примеряющуюся к ее груди секиру, а он, Аскольд, ее любовь, ее жизнь и мука, он не ведает, что может ожидать его в пути.

«Ну где он? — терзалась она, не замечая боли в неудобно согнутой спине и затекших от однообразной позы руках. — Неужели все то, что в сей час творится на Почайновской поляне, для него важнее, чем скрытый, но поглощающий всю энергию ее души зов ее крови и сердца? Пусть он не поверил слугам, но не поверить зову моего сердца он не мог!.. Что с тобой случилось, повелитель мой?» — стонала Экийя, а Аскольд все не появлялся…

Она очнулась, когда поняла, что на ее руках сына нет. Аскольдович, широко разметавшись на меховом ложе, спал глубоким сном. Нянька, отвернувшись к стене, тоже спала. Экийя осторожно встала, потушила свечу и тихонько пошла к своему одру, зная, что он пуст и холоден, ибо тот, кто согревает его, заливается ныне удалым смехом на весь Днепр и не поддается ее зову. «О боги! Что же вы с нами делаете?» — стенала Экийя и вдруг почувствовала возле себя дыхание какого-то человека. Факелы, скудно освещавшие длинный узкий коридор, ведущий закоулками к разным отсекам большого деревянного дома, не смогли четко высветить того, кто умело скрывался в одном из ответвлений коридора и терпеливо поджидал свою жертву.

Экийя затрепетала от страха. «Где стражники?» — мелькнула запоздалая мысль, а ноги словно приросли к полу, и княгиня поняла, что не может сдвинуться с места.

— Кто здесь? — еле выдавила она из себя и вгляделась во тьму левого крыла коридора.

В отсеке стоял человек в темном плаще с большим капюшоном.

— Это я, княгиня, — взволнованным шепотом отозвался он, и Экийя вздрогнула: опять этот странный монах!

— Зачем ты сюда пришел? Хочешь потерять голову? — устало спросила она, тщательно скрывая промелькнувшую радость. — Я же предупреждала тебя, что нам не следует видеть друг друга! Почему ты рискуешь своей и моей жизнью? — как можно суше спросила Экийя, но в следующее мгновение вдруг ощутила прилив горячей страсти.

— Я ночью уплываю в свою столицу сообщить о грозном походе твоего мужа на мою страну, — с такой болью и тоской проговорил монах, что Экийя не выдержала.

— Но, Айлан, я не смогла и не смогу ничем тебе помочь!

— Задержи Аскольда хоть на один день, — властно прошептал он.

— Это невозможно! — простонала она.

— Попытайся! — еще настойчивее потребовал он.

— Мне кажется, если бы ты убил меня и моего сына, то и это не остановило бы Аскольда, — горько призналась Экийя и пытливо посмотрела в глаза монаха.

— У меня есть такой приказ, — хмуро проговорил Айлан, выдержав ее взгляд.

— Что же ты медлишь? Стражники на ритуальной поляне, русалочьи песни поют, никто не мешает, а я не способна защитить себя, — хладнокровно сказала Экийя, чувствуя какую-то пустоту в душе.

— Я… полюбил тебя, киевская княгиня, и не могу поднять на тебя руку, — медленно и тяжело проговорил Айлан и, отбросив капюшон, склонил перед Экийей свою голову. — Моя жизнь мне не принадлежит. Я дал обет… Но я желаю тебя! Это стало моей болезнью. Два года, с тех пор как я увидел тебя, я истязаю свое тело, чтобы не думать о тебе, но это не помогло избавиться от наваждения. — Он говорил глухим, срывающимся голосом, стараясь не смотреть в ее прекрасные, горящие тоской по другому мужчине глаза. — Я видел, как ты с сыном молилась Святовиту. Ты думаешь, что над Аскольдом нависла гроза? Да он сам виновен в том! А я не могу без тебя, Экийя! И ты должна познать во мне мужчину! — неожиданно твердо заявил он, взяв ее за обе руки.