Современный грузинский рассказ - Нодар Владимирович Думбадзе

близко не решалась. Однажды она набралась смелости, подошла совсем близко и остановилась, длинноногая, с едва обозначившейся грудью.

Когда девочка закинула обе руки за голову и сцепила их на затылке, Миха смущенно отвел взгляд в сторону. Девочка стояла и не произносила ни слова. Миха бросил книгу на землю и улыбнулся ей.

— Иди сюда!

Девочка сделала шаг вперед, но снова остановилась.

— Иди!

Она покачала головой — нет.

— Почему? — спросил Миха. — Чего ты боишься, поди сюда.

Девочка засмеялась:

— Чего мне бояться! — и подошла совсем близко. Довольно долго они молча смотрели друг на друга.

Потом Миха провел рукой по простыне и проговорил:

— Это снег, и я лежу в снегу.

— Снег! — удивилась девочка. — Разве снег летом бывает?

Она присела на корточки возле кровати и приблизила к нему свое лицо — короткий веснушчатый нос, медовые лучистые глаза.

— Ты больной? — спросила она.

— Мзия! — раздался в это время женский голос. — Мзия! Мзия!

— Это моя бабушка. — Девочка выпрямилась. — Меня зовет.

— Мзия! Мзия! — звала женщина.

— Я пойду, — сказала Мзия, — а то бабушка рассердится.

— Приходи еще, — сказал Миха.

— Приду.

Она убежала.

На берегу моря стояли высокие сосны, за соснами ослепительно сверкало море. Назавтра температура у него поднялась, и на берег его не выводили. Так продолжалось четыре дня. Он умолял мать вынести его к морю, но она и слышать об этом не хотела.

Лежал он на веранде. Моря отсюда видно не было. Его заслоняли одинаковые белые дома и высокие кипарисы. Надо было пробежать спуск, чтобы очутиться у моря. Отсюда к морю ходили огромные пыльные автобусы. Мама носила большую соломенную шляпу, белое платье, все время сидела у изголовья, читала ему или вышивала по большому куску полотна, разостланному на коленях.

По соседству, на этой же веранде, за тяжелой брезентовой занавеской жили греки. У маленькой Эллы был серебряный колокольчик, она подносила его к уху и без конца звонила. Мать Эллы — толстая тетка — двигалась с трудом. Вечерами она выносила низенькую скамейку и садилась у калитки со старинным, разрисованным птицами веером. Отец Эллы, высокий, худой и длинноносый, фотографировал на пляже отдыхающих. Возвращаясь домой, он непременно приносил с собой арбуз или дыню. Жена обязательно встречала его у калитки и, завидев его издали, кричала:

— Элла, Элла, папа пришел!

Элла стремглав выбегала из дому, подбегала к отцу и, подпрыгнув, обнимала его за шею.

Ночью кипарисы становились еще выше и придавали разбросанному по склону поселку таинственный вид. Весь поселок был так освещен, словно там горели красные картонные фонарики. Вслед за звоном колокольчика начинал свою песню сверчок. Его стрекот грубой сетью покрывал слабую и нежную мелодию, которая все же боролась, не прерывалась, застенчиво и осторожно расстилалась вокруг и звенела в летней ночи, словно голос самой природы.

На четвертый день Миха решил удрать на море. Он встал, оделся и, едва успев выйти, побежал. Однако быстро устал, остановился, глянул на ботинки, побелевшие от пыли, и обрадовался: в отличие от других мальчишек у него всегда были до блеска начищенные ботинки. Тут как раз его догнал автобус. Ему показалось, что автобус останавливается, он побежал за ним, но тот скрылся за поворотом, не уменьшая скорости. Миха споткнулся, упал и расшиб колено.

За изгородью он увидел кран, из крана сильной струей била вода. Он толкнул низкую, скрепленную проволокой калитку и вошел во двор, оглядываясь по сторонам: как бы не выскочила откуда-нибудь собака.

С колотящимся сердцем он подошел к крану, сначала плеснул себе воды в лицо и только собрался промыть ссадину на колене, как вдруг почувствовал, как икры ему чем-то ожгло. Он обернулся и увидел низенького толстяка с пучком крапивы в руках, которым он хлестал его по голым ногам, громко приговаривая:

— И теперь не перестанешь лазить в наш двор, и теперь!

Миха почему-то закрыл лицо руками и побежал. Толстяк гнался за ним и до самой калитки хлестал его крапивой по голым икрам.

Лысина толстяка была обтянута чепцом из дамского капронового чулка, сально поблескивающего на солнце.

Миха бежал домой и громко плакал. Какой уж тут стыд, когда сердце разрывается на части! Он то и дело останавливался, потирая обожженные крапивой икры. Он хотел, чтобы все увидели его, так незаслуженно обиженного и измученного. Но никто не обращал на него внимания, никто не остановился и не взглянул на него хотя бы одним глазом. Ему хотелось скорее прибежать к матери и поплакать, зарывшись в подол ее платья, и сбросить с сердца ту тяжесть, которая вдруг каких-нибудь несколько минут тому назад успела осесть и загустеть там на самом донышке.

Сначала его решили везти в Тбилиси, но врач не нашел в этом необходимости. Миха опять лежал на веранде, снова смотрел на задумчивые кипарисы, но больше не читал и даже смотреть не мог на книгу. Целыми днями он слушал, как звенел колокольчик Эллы. Ночью, когда в небе загорелись звезды, ему казалось, что этому звону вместе с ним внимает кто-то невидимый и большой, больше моря, больше земли. Иногда во сне он слышал его шаги, он тотчас открывал глаза и, опираясь на локти, чутко прислушивался, как шагает со звезды на звезду, с облака на облако кто-то невидимый и огромный.

Ему хотелось все время повторять вслух имя Мзии, и, не решаясь делать этого, он звал:

— Элла!

И Элла приходила и смотрела на него большими неподвижными глазами. Ей ставили стульчик возле его кровати, она садилась на самый краешек, подносила к уху серебряный колокольчик и звонила.

— Ты что, говорить не умеешь? — спрашивал он Эллу.

Она молча кивала — умею.

— Тогда почему не разговариваешь?

— Слышишь? — вместо ответа говорила Элла и показывала на колокольчик.

— И подруг у тебя нету?..