Королевские идиллии - Альфред Теннисон

«Она – проклятие любви… Что ж делать…

Я вас прощаю». Тут Артур, заметив,

Что мрачен, словно туча, Ланселот,

Сказал ему с глубоким состраданьем:

«Мой Ланселот! Вам больше всех других

И радуюсь, и доверяю я.

Со мной бок о бок в битвах вы сражались,

И много раз я видел на турнирах,

Как опытного с ног сбивали вы

Бойца, а миг спустя вдруг позволяли

Юнцу избегнуть вашего меча,

Желая, чтоб и он добыл награду

И имя приобрел. И мне по нраву

Учтивость ваша и вы сами, ибо

Вы – человек, который заставляет

Себя любить. Но вот сейчас, клянусь,

Глаза ваши печальны беспросветно.

Могли бы полюбить вы эту деву,

Ибо она для вас для одного

Была, похоже, создана Всевышним.

И от нее, коли судить возможно

По мертвому о том, что было живо,

Такой безукоризненно прекрасной,

Вы, одинокий неженатый рыцарь,

Который благородного потомства

Еще не приобрел, иметь могли бы

Чудесных сыновей, дабы они

Продлили славу имени и рода,

Мой верный рыцарь, Ланселот Озерный!»

Тогда ответил Ланселот: «Прекрасна

Она была, Король мой, и чиста.

Таким хотите видеть постоянно

Вы каждого из рыцарей своих.

Ее красы не видел лишь слепой,

А чистоты – не видел лишь бездушный.

Но быть любимым даже столь достойной

Девицей, значило б себя связать.

А ведь свободная любовь не терпит

И малого насилья над собой».

«Свободная любовь в подобных узах, —

Сказал Король, – осталась бы свободной.

Любовь должна свободной оставаться.

Свободная любовь – всего прекрасней.

И, кроме неба, в сей юдоли смерти

Разве хоть что-нибудь найдется лучше

Любви столь чистой в облике столь чистом?

Но не смогла девица вас связать,

И вы, я полагаю, Ланселот,

Как прежде благородны и свободны».

Ни слова не ответил Ланселот,

А двинулся туда, где ручеек

Впадает в реку, сел на берегу

У заводи и стал глядеть, как волны

Бегут по тростнику. Подняв глаза,

Он барку увидал – она плыла

Вниз по теченью, и издалека

Пятном казалась на воде… Лишь тут

Вдруг вырвалось у рыцаря из сердца:

«Ах, добрая, наивная душа!

Уверен я, меня любила ты

Куда нежней, чем любит королева.

Молиться ль о твоей душе? О да!

Я этого хочу. Прощай навек.

Прощай, лилея… «Ревность – от любви?»

А может быть, наследует любви

Ревнивая гордыня? Королева!

Не значит ли, коль ревность – от любви,

Что ваша все растущая боязнь

Того, чтоб имя славное свое

Не утерять вам, говорит о том,

Что ваша уменьшается любовь?

О, почему Король напомнил мне

Об имени моем, когда со мной

Заговорил? Теперь укором будет

Мое мне имя. Я стыжусь его.

Вот так-то, Ланселот. А ведь когда-то

Ты взят был Девой Озера самой

Из материнских рук – чудесной девой,

Явившейся полуночным виденьем,[158]

И певшей неразгаданные гимны,

Подслушанные у бродяги-ветра,

И по утрам и вечерам тебя

Все целовавшей, говоря: «Мой мальчик,

Мой несравненный Ланселот! Прекрасен

Ты, словно королевское дитя!»

Взяв на руки меня, она частенько

По сумрачному озеру ходила…

Уж лучше б утопила в нем меня!

Зачем живу я? Есть ли польза в том,

Что величайшим рыцарем зовусь я?

Чтоб заслужить себе такое имя,

Со многими сражался я. Но разве

Я получаю радость от него?

Конечно, нет. Однако потерять

Его бы не хотел… Да, я велик.

Но что мне делать со своим величьем?

Людей испортить, им открыв мой грех?

А может, грех не числится грехом,

Когда его великий совершает?

Увы, Артур! Твой величайший рыцарь

Твоей любви не заслужил. Мне нужно

Во что бы то ни стало эту связь

Порвать, ибо она меня порочит.

Но только ежели сама Гиньевра

Захочет этого! А сам хочу я,

Чтобы она со мною порвала?

Не знаю, нет! А если не хочу,

Тогда, О Господи, прошу Тебя,

Пошли нежданно ангела на землю,

Чтоб он схватил за волосы меня

И вдаль отнес, и сбросил с высоты

В то озеро, забытое людьми,

Что прячется среди обломков скал».

Так мучился великий Ланселот

От угрызений совести, не зная,

Что станет он святым[159] еще при жизни.

СВЯТОЙ ГРААЛЬ [160] [161]

От шумных войн и подвигов, свершенных

В турнирах и боях, сэр Персиваль[162],

Которого Артур и Круглый Стол

Безгрешным[163] называли, перешел

К невидному и тихому житью

Молельщика, к посту и подаянью,

И, на клобук монашеский сменив

В аббатстве вдалеке от Камелота

Свой шлем, там в скором времени и умер.

Один монах по имени Амвросий[164]

Любил его сильнее остальных,

И чтил его, и к сердцу Персиваля

Дорогу проторил своей любовью,

В нем пробудив ответную любовь.

И как-то раз, когда они сидели

Под старым, словно мир, могучим тисом,

Собой закрывшем полмонастыря, —

То было ветреным апрельским утром,

Раскачивавшим ветви, на которых

Листочков первых дымка трепетала, —

Спросил монах Амвросий Персиваля:

«О брат, уже полвека вижу я

Весною каждой дымку на ветвях.

Я мир не знаю, ибо никогда

Не покидал монастыря. Но ты,

Когда ты появился здесь, держался

С таким достоинством и так учтиво

Со всеми говорил, что понял я:

Один из тех ты, кто имеет честь

Кормиться в замке Короля Артура.

Средь вас есть кто получше, кто похуже,

Вы, как монеты: эта – золотая,

А та – фальшива, но на всех, поверь,

Оттиснут чистый образ Короля.

Ну а теперь поведай, брат мой, мне:

Зачем покинул ты ваш Круглый Стол?

Иль страсть земная этому причиной?»

«Нет, – рыцарь отвечал, – совсем не страсть.

Явилось мне чудесное виденье —

Святой Грааль. Оно-то и погнало

Меня от состязаний, от тщеславья

И суеты земной, что бьют ключом

На всех турнирах пред очами женщин,

Желающих узнать, кто победит

И кто падет. Впустую тратим мы

Свои духовные богатства. Лучше

Нам было б посвятить их Небесам!»

Сказал монах: «Святой Грааль! Я верю,

Что молоды в глазах Господних мы,

Но здесь мы прахом стали. А о чаше

Грааля мне известно только то,

Что в трапезной рассказывал о ней

Один из ваших рыцарей, наш гость.

Но говорил в печали он так тихо,

Что мы не поняли и половины.

Так что ж Грааль такое? Призрак чаши,

Вдруг возникающий то здесь, то там?»

«Да нет, монах! – ответил Персиваль, —

Какой там призрак – истинная чаша!

Та самая, из коей пил Христос

Во время вечери его последней.

Ту чашу из земли благословенной

После того дня тьмы, когда восстали

Усопшие и вышли из гробниц,[165]

Святой Иосиф из Аримафеи[166]

Доставил после странствий в Гластонбэри,

Где северный терновник расцветает

На Рождество[167], как память о Христе.

Там чаша находилась много лет.

Кто мог ее коснуться иль увидеть,

Тот силой веры тотчас исцелялся

От всех болезней. Но потом так сильно

Зло разрослось, что чаша та святая

Была взята с земли на Небеса».

Сказал монах: «Из древних книг я знаю:

Когда пришел Иосиф в Гластонбэри,

Языческий правитель Арвираг[168]

Ему для поселенья отдал остров

Среди болот, где он из тростника

Уединенную построил церковь.

Вот что поведали мне наши книги,

Но в них ни слова нет про это чудо.

А кто увидел первым в наши дни

Святой Грааль?»

«То женщина была,

Монахиня, – ответил Персиваль. —

Она была сестрою мне по крови.

И если только есть святая дева,

Колени преклонявшая в молитве

На голом камне, то она – святая,

Хотя в девичестве и пламенела

Любовью человеческой. Когда же

Был тот огонь безжалостно затоптан,

Она любовью к Богу воспылала

И отдалась молитве, восхвалению,

Посту и подаянью. А потом,

Когда она монахинею стала,

И в келью сквозь решетку к ней проникли

Вдруг слухи о скандале при дворе,

О преступленье против Короля

И Круглого Стола, и шепот странный

О некоей супружеской измене,

Она еще усердней принялась

Молиться и поститься.

Духовник,

Почти столетний старец тот, кому

Она в грехах покаялась, точнее

В том, что, безгрешной, ей грехом казалось,

Рассказывал ей о Святом Граале.

Со времени Христа сей старец – пятый

Или шестой среди столетних старцев,

Друг другу пересказывавших эту

Легенду. И когда Король Артур

Создал свой Круглый Стол, и все сердца

Людские на не слишком долгий срок

Очистились, – конечно, он решил,

Что к людям вновь придет Святой Грааль,

Но вскоре грех вернулся… Ах, Христос,

Вот бы прийти Граалю и очистить

Весь этот мир от человечьей скверны!

«А может, Отче, призову его я

Молитвой и постом?» – спросила дева.

«Пожалуй, – молвил тот, – ибо душа