Морской конек - Джанис Парьят

– Чем вы тут занимались?

– Ничем, – ответили мы оба. Слишком быстро, слишком громко.

К тому времени как я вернулся в Дели, вскоре после Нового года, она уехала, и в бунгало не осталось ее следов. Как будто она была смутным сном. Если бы не эти три недели, ее могло бы вообще не быть. Но она была, и была настоящей.

Теперь я видел ее так же ясно, как изображение, мерцающее на экране моего компьютера. Это была она. Сводная сестра Николаса. Выступавшая в составе квартета.

Значит, вот чего он хотел? Чтобы мы вместе пришли на ее концерт? Чтобы вновь воссоединилось наше странное, ни на что не похожее трио?

Неужели я больше ничего не заслужил? Ничего больше свидания на официальном светском мероприятии, где мы могли бы притвориться вежливыми и отстраненными, выпить по бокалу вина и разойтись?

Но на что я надеялся?

Чего еще я ожидал?

В саду я остановился рядом с дамой в платье в викторианском стиле и широкополой шляпе. Она смотрела на меня то ли с презрением, то ли с отчаянием, трудно было сказать. Я прислонился к постаменту, на котором она простояла двести лет, отмеченному временем и заплесневевшему от дождя и ветра. За ее спиной зеленой вуалью вилась лужайка, окаймленная высокой каменной стеной. В центре был прямоугольный пруд, увенчанный неработавшим фонтаном. Людей вокруг было не так много: мужчина бросал мяч своей таксе, пара молодых девушек курили на ближайшей скамейке, женщина и ее дочка играли с белым воздушным шариком. Я наблюдал за ними, боясь, что шар лопнет, когда девочка слишком крепко прижимала его к себе. Дальний край сада когда-то был кладбищем, но теперь все надгробия восемнадцатого века стояли рядом со стеной. Я обошел их, и это немного меня развлекло: Томас Гибсон, доктор медицины, «Храни его Господь»; Элизабет Марли, «Она покоится среди тех, кого любила»; Генри Л. Лоусон, «До рассвета и тени не убегут», – а потом побрел прочь по мощеной аллее среди дубов. Я читал, что этим дубам тысяча лет или даже больше. Я подумал, как много похорон они видели. Их стволы были во много раз шире моего тела, их ветви мерцали цветом костра. Возможно, самые мудрые и древние наблюдали, как хоронят бедного Томаса Гибсона, доктора медицины, более двухсот лет назад. Набоков сказал, что деревья всегда куда-то спешат; эти дубы, казалось, достигли места их паломничества. Сжав билет в кармане, я почувствовал, что добрался до моего.

Лодердейл стоял позади изящных живых изгородей и аккуратных клумб, засеянных львиным зевом, поздно распустившимися гвоздиками и пурпурными георгинами. Это большое белое здание напомнило мне дома, которые я видел в фильмах о старом Юге Америки. Классически наклонные колонны, большие окна, просторная веранда. Как странно, что именно здесь мы должны были встретиться, Николас и я. О чем я спросил бы у него в первую очередь? О морских коньках?

Бесконечные вопросы возникали один за другим.

В последний раз я видел Николаса в постели, голым, и лишь белая простыня обвилась вокруг его ног.

Время вновь сыграло свою шутку. Ушло в себя, перевернулось, поглотило все годы, прошедшие между нами.

Что бы я спросил у него в первую очередь?

В десять минут восьмого, за двадцать минут до концерта, я решил войти внутрь. Было прохладно и тихо, большой зал выходил в галереи и кабинеты – трудно было представить, что когда-то это был семейный дом. На кремовых стенах, гладких, как яйцо, висели пейзажи. Далеко вверху возвышался скромный восьмиугольный купол, по нему шла лепка из цветов и листьев в стиле рококо.

– Вам в нижний зал, – сказала дама у входа, улыбаясь и указывая на лестницу. Внизу, в коридоре, застеленном ковром, толпилась горстка людей. Я не ожидал увидеть среди них Николаса.

Швейцар у двери проверил мой билет и пригласил меня внутрь – в длинную комнату в форме кареты, заставленную рядами бархатных сидений с красными спинками. Интересно, где сядет Николас? Пока что стулья по обе стороны от меня были пусты. Некоторые зрители уже заняли свои места, разговаривали, проверяли телефоны. Постепенно зал заполнялся. Он был маленьким, человек на шестьдесят. Я полистал программку, вновь перечитал. Слова лежали на своих местах, теряясь в пространстве между бумагой и моими глазами.

Подборка сочинений Шенберга… Струнный квартет № 1 ре мажор, соч. 7, Струнный квартет № 2 фа-диез минор… Эндрю Драммонд, Майра Темплтон, Элейн Паркер, Оуэн Ли. Я искал их в «Гугле». Эндрю, как Майра и Элейн, был выпускником Королевского музыкального колледжа. Он играл на виолончели. Оуэн учился в Сент-Эндрюсе. Вторая скрипка. Элейн, стало быть, первая. «Гардиан» называл их существенным достижением, а «Индепендент» – неизменно изобретательным коллективом. Они выступали вместе уже пять лет – на концертных фестивалях по всей стране, даже несколько раз на «Би-Би-Си Промс». Я погуглил и фото, посмотрел, как выглядят участники. Роскошный мужчина, на вид дружелюбный, с галстуком-бабочкой, другой мужчина, кудрявый брюнет, выше и меланхоличнее первого, хрупкая девушка со светлыми локонами, ниспадавшими по обеим сторонам лица, словно занавески. И Майра, все такая же красивая, с волосами цвета осени.

Слева от меня села женщина средних лет в мягком платье в цветочек, а место справа от меня оставалось пустым. Все остальные были заняты. Я взглянул на дверь, ожидая увидеть знакомое лицо, но видел только чужие. На сцене тщательно отрегулированные огни освещали стулья, микрофоны и нотные пюпитры. В углу блестело пианино. Была половина восьмого, но, возможно, они задерживались на несколько минут.

Наконец на сцену поднялась дама в темно-синем костюме: юбке и жакете.

– Добрый вечер, дамы и господа… добро пожаловать на наш концерт.

Музыканты поднялись на сцену, заняли свои места. На секунду я забыл даже о пустом месте рядом со мной. Майра. В простом черном платье с воланами у шеи, скромно доходившем до колен. Я и забыл, какая она миниатюрная. Ее волосы теперь были длинными, стянутыми серебряной повязкой, на которой, когда Майра наклонилась к пюпитру, заиграл свет. Дама представила их, они по очереди поклонились, дождались завершения аплодисментов. В зале воцарилась тишина, а место слева от меня горело пустотой.

Может быть, его займут после антракта? Вдруг Николас не успел к началу?

Первое произведение, сообщала программка, было необычно тем, что создавалось в едином порыве. Оно немедленно бросалось в движение, инструменты сплетались в нервном беспокойстве. Ноты взмывали вверх, и это захватывало, но не пугало – они цеплялись одна за другую, продолжались, как бесконечная катушка ниток. Или ряд настойчивых вопросов без ответа.