Молёное дитятко (сборник) - Бердичевская Анна Львовна

Они уже мчались где-то за городом по пустой грунтовой дороге в кромешной тьме. Дорога, наконец, вовсе исчезла в прошлогодней траве. Единственная фара «восьмерки» ничего не освещала, упираясь в пустоту.

Он затормозил, заглушил мотор, достал сигарету и закурил. И сказал:

— Выходи.

Она открыла дверь и вышла. Ее окружила темная холодная бездна, а над головой разверзлось небо с миллиардами отчетливых звезд. В их почти нереальном свете она различила сухую траву у дороги, кусты, услышала, как они шуршат на ветру. Справа от дороги откос горы улетал куда-то вверх, к звездам, а слева, за кустами, угадывался обрыв, и там глубоко внизу спал город. Огней почти не было. В былые времена в любой час ночи этот город отвечал бы звездам, отражал бы их сотнями, тысячами огней…

«Вот и все, — подумала она. И еще она подумала: — Вот здесь». Хлопнула дверь — это вышел из машины он. Она увидела огонек его сигареты, сжала в кармане куртки ключ от своего дома.

— Слушай, — сказала она и удивилась, каким тусклым стал ее голос, почти как у него. Рядом с той границей, которую он перешел когда-то, первым, видимо, умирает голос. — Слушай, я согласна.

Он вышвырнул сигарету, было видно, как красный ее огонек по дуге улетает в ночь. Его глаза, такие темные, запрятанные в глазницах, сейчас слегка светились неживым, холодным свечением. Как гнилушки на болоте — подумала она. Она набрала побольше воздуху, посмотрела на звезды.

— Я согласна, чтоб ты меня убил.

— Согласна? — переспросил он.

— Согласна. Убей.

— Почему? — спросил он. И голос его словно ожил. — Ты кто такая, чтобы решать?

— Я просто женщина, и я тебя слабей. Но я живая. А ты умер. Бедная твоя мама. Ты дал себя изнасиловать этой войне и умер. И думаешь, что можешь теперь сам убивать и насиловать. Теперь можно, теперь легко. Но я пока что есть. То, что ты задумал, невозможно, пока я жива. Тебе придется меня убить. Тогда уж и делай, что хочешь.

Он словно и вправду умер, так глубоко задумался. А она, пока он не убивал ее, подняв лицо к небу, искала Большую Медведицу и нашла. И Полярную звезду. И созвездие Кассиопеи, похожее на W.

Хлопнула дверца. Он сел в машину. А она все стояла в ожидании смерти. Затарахтел мотор, зажглась фара. Она отодвинулась к краю обрыва. «Столкнет машиной», — подумала она. И представила, как летит в темноту, к своему городу.

Но машина развернулась и вышла на дорогу. «Сейчас он уедет», — подумала она и услышала, как застучало, словно ожив, сердце. Но он не уехал. Он открыл дверь и крикнул ей:

— Садись! Довезу тебя на проспект.

Они ехали, и ехали, и ехали, и только когда закрыла часть звездного неба знакомая громада хлебного элеватора, она спросила:

— Так как тебя зовут?

— Давид, — ответил он.

Так они познакомились. Через пять минут, когда выходила возле своего дома, она еще сказала ему:

— Я буду помнить, что ты меня не убил.

— Нехорошо убивать живых людей, — ответил он, и в утренних сумерках ей показалось, что улыбка мелькнула на его неподвижном лице.

— Я буду в церкви ставить за тебя свечку, пока живу.

— Как хочешь, — ответил он и уехал.

Она поднялась на свой четвертый этаж, в квартиру с бумажным крестом на окне, открыла фанерную дверь ключом, который по-прежнему лежал в кармане, вошла в комнату, пахнущую и знакомо, и незнакомо — пылью, холодом, разлукой, села на старый диван, о котором совсем недавно и так несбыточно мечтала. И заплакала. Она плакала над подарком судьбы — продолжать жить в этом измученном мире.

Контрабандный товар

(2008)

«И зачем было судьбе кинуть меня в мирный круг честных контрабандистов?» М. Ю. Лермонтов, «Тамань»

Пути текстов неисповедимы, как и все божьи дела. С Розой Валерьевной мы не знакомы. Знаю только, что эта тетрадь была изъята у нее на армяно-грузинской таможне в 2010 году, поздней осенью, когда на таможне было пусто и уныло и вот-вот должен был выпасть снег. Вежливые грузинские таможенники в красивой форме очень и очень скучали. Они этот не слишком последовательный дневник, как ни странно, прочли, передавая друг другу. Что они по поводу прочитанного подумали — не знаю. Но, однако же, один из них, осматривающий мой багаж, вдруг мне его предложил, а я взяла. Дневник написан чудесным, давно исчезнувшим из обращения почерком в тетрадке, старенькой, с затертым кожаным переплетом. Первые странички три в ней — какие-то подсчеты и выкладки экономического характера, написаны очень, очень давно, помутневшими чернилами. Потом страница пропущена, затем следует картинка, нарисованная не слишком твердой рукой: среди гор по каменистой дороге идет упрямая старушка с задранным подбородком. На ней маленькая шляпка, на носу круглые очки, а в руке сложенный зонтик-трость. Под картинкой подпись: «Я иду по Военно-Грузинской дороге». Дневник не закончен и не подписан. Имя и отчество автора — Роза Валерьевна — поминается в тетрадке один раз в прямой речи. Найти автора у меня нет никакой возможности. И я решилась одну историю из дневника опубликовать, слегка изменив некоторые названия и имена, чтоб не навредить никому из персонажей. Может, автор и сам найдется. А если нет — то все-таки дневник послужит времени и тому странному сообществу, к которому автор явно принадлежит — немногочисленному читающему человечеству.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

…Довоенное время запечатано во мне, как «Кагор» в старой бутылке, я пьянею от него, а вино не убывает. Запах, цвет, вкус, градус времени — дают мне силы. Вот, оказывается, кто такие старые люди — закупоренные бутылки… Время моего детства просто необъятно огромно, потому что реально, а реальность бездонна, никому ее не сосчитать. Она живет. Голоса мамы и папы звучат во мне. Обе мои бабушки — деревенская баба Нюра и питерская бабушка Ася — учат меня каждая своему и никак не могут всему научить. Потому что этого «всего» — у обеих бабушек бесконечно много.

Знаю ли я, что именно меня так «закупорило», почему все сохранилось?

Возможно, начало войны, первый год блокады — вот пробка, застрявшая во времени и во мне.

Последнее воспоминание детства: в сентябре сорок первого наш детский сад вывозят из Комарова, с «летней дачи», которая засиделась на манной каше и компотах из сухофруктов до самой осени. Нас забыли. Но вот вспомнили и прислали за нами два пузатых голубых автобуса со словом «Дети» над маленьким ветровым стеклышком, по которому елозит дворник. Сейчас нас повезут домой, в Ленинград. Мне велят взять за руку и не отпускать сестренку Катю, она в том же садике, только в самой младшей группе, а я в самой старшей. Я помню горячую ладошку, до сих пор крепко держу ее, не отпускаю. Сестренка ревет — оставила зайца в спальне дачи, я на нее сержусь, потому что жалею… Помню все. И курточку на Кате, перешитую из моего пальто. И пуговицы заячьих глаз. И незнакомую тетю в пилотке, командующую нами. Она очень на нас на всех сердилась, и я понимала: она нас жалеет.

Моя Катя уже сорок лет живет в Грузии. Так сложилась жизнь. Я в пятьдесят третьем закончила десятилетку с золотой медалью, и уехала в Москву, поступила в Первый мед, а Катя, девочка удалая, вся в бабу Нюру, после восьмого класса соскучилась без меня в Ленинграде да и сбежала в Пятигорск. Чтобы вместе с подружкой поступить в медицинское училище и пожить хоть недолго в теплом и сухом климате. Так она оправдывалась в прощальном письме. Катя в училище поступила, но не закончила, потому что влюбилась в красивого парня, в Нику Тваури. И он увез мою сестренку к себе на родину. Бабушки наши одна за другой стали в Ленинграде болеть, я вернулась из Москвы к ним, на улицу Марата. А Катя на Новый год приезжала к нам в гости, но потом как принялась рожать — Пашу, Гию, Тимоте и наконец Нану — Нануличку… Ездить ей в Ленинград стало невозможно. У меня своей семьи не получилось, я проработала всю жизнь в Институте космической медицины (не косметической, а именно космической, молодые часто переспрашивают). К девяностым годам в стране стало не до космической медицины, и меня отправили на пенсию… Я с моей пенсией не могла поначалу ни приехать к Кате, ни помочь ей хоть как-нибудь. Но, по счастью, удалось мне пристроиться в детскую библиотеку, на маленькую, но постоянную зарплату. Там и служу, причем с удовольствием. Ребятишек каждый день наблюдаю, и сама в детство впала, книжки на рабочем месте безнаказанно читаю — Пушкин, Толстой, Лермонтов, Льюис Кэрролл, Стивенсон, Мифы Древней Греции и Сказки народов мира… Как сказал поэт, «Только детские книги читать…» Так и живу.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})