Молёное дитятко (сборник) - Бердичевская Анна Львовна

А у меня перед глазами стоит моя трехлетняя сестра в сорок первом году, она нос к автобусному стеклу припечатала, на сумерки смотрит, на город — прекрасный, за лето позабытый. Вот они, обе наши бабушки, встречают нас на улице Марата… Дождь моросит, бабушка Ася, тощенькая и в шляпке, высоко держит старый зонт своего покойного мужа, а баба Нюра прижимает к груди бутыль молока, чтобы сразу нас напоить. Сколько они нас так ждали в тот день, когда Катя забыла зайца на даче? «Я говодная», — сказала Катя, увидев бабушек. Что мы тогда знали о голоде? Ничего.

В Грузии настоящего голода, думаю, не было. Благодатная страна, почва плодородная, крестьянство работящее, умелое… Но ведь без малого двадцать лет гражданская война у порога топчется…

Ночь тихо прошла, а на рассвете заявилась бронетехника, дождались… Как будто древний Сизиф камень свой грохочущий опять на нашу гору прикатил!.. На следующее после свадьбы утро примчались грузины на своих черных чешуйчатых танках. Веселые, гордые. Кричат: «Победа!» Спешили они очень — на восток, на подкрепление к своим передовым отрядам, взявшим прошлой ночью Цхинвали. Танкисты были в этом так уверены! Как и в своем праве на гордость. Словно болельщики победившей футбольной команды. Эти ребята будто и не догадывались, что их товарищи прошлой ночью ворвались не в чужую штрафную площадку с мячом, а в разгромленный тяжелой артиллерией город, ворвались, чтоб утюжить живых людей танками с полным боезапасом.

Вот это — правда. А все остальное — политика, сиречь вранье. И в Грузии, и в России мы все про это знаем, проходили…

Что ж, победа так победа. Подняли, как положено на Кавказе, грузинские парни главный тост — за мир. И на восток — воевать. Развивать успех.

Но еще до заката того же дня те же черные танки на предельной скорости прогрохотали на запад. А в ночь совсем уж вселенский гром раздался, через маленькое Гори к большому Гори русская колонна бронетехники пошла. Идут и идут, фарами нас, погруженных во тьму, слепят. Гусеницами тяжелые танки развалили мост через речку. Получилась пробка. Пока саперы матерились и мост чинили, кто-то в свадебную палатку русских солдат зазвал. Пришло человек тридцать с офицером во главе. Мальчишки тощие, ровесники жениха нашего, Малхаза. Видимо, новобранцы весеннего призыва, только что из «учебки». Ко мне в библиотеку такие парнишки приходят за юридическими знаниями — кто от армии косить хочет на полном и законном основании. А эти в библиотеку не ходили и не откосили. Сидят тихие. Не гордые. Глаза усталые и блестят, как при лихорадке. Что-то они сквозь щели в боевой машине пехоты сегодня углядели такого, чего не ждали. И в них стреляли, и они стреляли. Не холостыми. Но как-то это их не увлекло, не захватило. Весь их жизненный опыт, все установки зеленой юности сегодня в прах обратились. И прах этот, как пепел, на лицах осел. За сутки, от ночи до ночи, они узнали общую на всех и единственно серьезную военную тайну: разницу между жизнью и смертью.

Солдаты взялись за ложки, они были не голодны, они были… не в себе. Им необходимо было не просто поесть горячего, а набить нутро мясом, сыром, помидорами. Жизнью. И мы это видели, понимали. Все, кроме Малхаза. Его грузинские танкисты потрясли. Герои! А эти — нет, не поразили. Неужели эти тех победили? А не наоборот?.. Почему же тогда не радуются, не кричат: «Победа!» Малхазик мечтает об армии, только не знает, о какой. В грузинской форма красивей. И танки чешуйчатые. Но он осетин, наш Малхазик. Пожалуй, грузины танка ему не дадут. А он бы порулил!..

Потихонечку русские солдаты порозовели, приободрились, мужчины стали их расспрашивать по существу: что в Цхинвали? Они сказали, что центр города разбомблен и пожары еще горят. Убитые на улицах неприбранные лежат. Дети, женщины… Дома разворочены танками, в развалинах живые с неживыми. Пахнет там сильно гарью и мертвыми, дышать нельзя…

Не больно они были разговорчивы. Прошлой ночью по тревоге их подняли, и они из «мест дислокации» все едут и едут, не останавливаясь. Они не знают ничего, кроме того, что видели сквозь щели. И что будет с ними через час, и завтра — не знают. А сейчас они просто от души поели на чужой свадьбе. Осовели, спать хочется… Пить офицер разрешил только воду. Раздали мы им с собою сладких чурчхел. И они ушли в ночь. Моторы взвыли, гусеницы загремели, колонна двинулась на запад. А мы остались гадать: дальше-то что? Что с Грузией? Что с Россией?.. Громкоговоритель под конец проорал по-русски, чтоб жители сидели в укрытиях и не высовывались. То есть о нас, как могли, позаботились.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Родню мою разве удержишь… Малхаз, как проснулся, на велике к друзьям покатил, на южно-осетинскую сторону, похвастаться свадьбой и проверить, как в ближних деревнях живут. Вернулся с подбитым глазом и без велосипеда, слава богу, живой. Встретил «казачий добровольческий корпус» из трех «Жигулей», катили добровольцы при шашках, в орденах невиданных, в папахах, с гранатами боевыми в авоськах… На крышах машин барахло везли из разбитых и брошенных жителями домов. Поставили они Малхазу фингал за то, что больно весело на них глазел, велосипед на крышу закинули и покатили дальше. Кэти вернувшемуся живым зятю по физиономии от души смазала, чуть второй синяк не поставила. И я ее не осудила, сама бы добавила, да Малхаз к Нанули убежал, соскучился. Тут и Николай пропал. На своем «Форде» без глушителя кого-то куда-то срочно и за большие деньги повез. Вернулся тоже пешком и без денег. Но пьяный.

На следующий день дали свет, и вода к ночи в кранах забулькала. Война, кажется, на тот час в основном закончилась. И все мы к теленовостям припали. Среди прочего я увидела в новостях один сюжет — про начальника смены на Ингури-ГЭС… Кто бы мог подумать, что этот несчастный начальник не только встретится мне через сутки, но кое-что объяснит очень важное. Отчего я, собственно, и пишу все это… как будто свой же сон смотрю заново…

Уезжала я от родни в свой Санкт-Петербург ранним утром на пятые сутки после свадьбы и начала войны. Кэти мне полную сумку всякой стряпни уложила, помидоров «Бычье сердце», сулугуни, чурчхел. А также персиков и груш. И вот стоим мы с ней на фоне дороги пустой и неба бескрайнего. Дала я Коле свою «мыльницу», чтоб снимок на память сделал, обнялись с Катей, Коля нас снял. И потащил мою сумку на колесиках к своему «Форду». Который нашелся-таки в кювете и был усилиями соседей вытащен. Я оглянулась напоследок и вижу: вся родня проводить меня вышла. Сестренка Катя — вождь целого племени. Четверо взрослых ее детей с женами и мужьями, с их братьями и сестрами, со всеобщими детьми, а также с пятью Катиными внуками… Стало быть, и моими. Весело и печально смотрит на меня моя родня, топчется на фоне рухнувшего дома, кое-как слепленного к свадьбе и к новой войне… Неправедной войне. Хоть с востока на запад смотри, хоть с запада на восток. Неправедной.

Коля довез меня до ближайшего городка, чуть больше нашего. А там, как будто меня поджидает, стоит на пустой главной площади пузатенький голубой автобус, тоже совершенно пустой. «Анахронизм! — восхитился Коля, потому что в безработные времена пристрастился кроссворды разгадывать. — Никогда таких не видал».

А я — даже ездила! Это был он, тот самый автобус: маленькое ветровой стекло вековой пылью заросло, а так ничего, колеса есть…

По совершенно пустой, разбитой гусеницами дороге вез меня на анахронизме совершенно не изменившийся за шестьдесят семь лет шофер в тесном пиджаке. Автобус подпрыгивал и бренчал, как разбитое пианино, и я умудрилась под эту музыку задремать ненадолго. Но только замаячил сон из детства, как автобус остановился, и я проснулась. Пусто было и на дороге, и на виноградниках вдоль дороги. Нигде ни души. Взяла я сумку на колесиках, сунула шоферу сколько-то лари и пошла пешком. Прошла с километр, слышу — машина позади. Подумала, уж не мой ли пузатый автобус. Нет, «жигуленок». А за рулем — казак! Ах, думаю, ну я тебе покажу… Остановился, дверцу мне открыл: «Садись, мамаша!» Ус крутит, а глаз нетрезвый. Но добродушный вроде. Села я к нему, а он все балагурит, все присказками размовляет. А я сержусь все пуще. Спрашиваю казака: «Откуда у вас гранаты?» А он мне подмигивает и говорит: «В станице раздавали. Мы добровольцы!» И жмет на газ, так что машина вместе с гранатами прыгает из колдобины в колдобину. Тут я как начну его чихвостить, сама не ожидала. За велосипед, у мальчишки сворованный, за фингал у жениха нашего под глазом, за мародерство. Я его по всем статьям завиноватила, а он, что ж, винится: да, «могет быть». «Что ж, — говорю, — ты-то сюда приперся, серьезный же вроде мужик?» И тут он мне очень просто все объяснил: «Может, и серьезный, да только не мужик, а казак. Мы такие. — И добавил: — Скучно нам! Смекаешь, старая? Скучно!..» Я не то чтобы поняла, но замолчала.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})