Россия на краю. Воображаемые географии и постсоветская идентичность - Эдит Клюс
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Рыклин, как западник, делает все возможное, чтобы отвергнуть имперскую географию русских неофашистов, концепцию России как центра, как Святой Руси и Третьего Рима (СКЗ, 162–163). В книге «Свастика, крест, звезда» он высмеивает дугинскую риторику новой имперско-церковной «византийской симфонии», с иронией предполагает, что сценарий суда над кураторами выставки «Осторожно, религия!» был до последней ноты написан так, чтобы показать, что «византийская “симфония” единения церкви и государства была разыграна безукоризненно» (СКЗ, 161). Он открыто осуждает сторонника Дугина идеолога и директора правого Центра эффективной политики Г. Павловского за то, что тот вызывает к жизни не что иное, как «проект новейшего средневековья» и превращение российского государства в теократию (СКЗ, 172)[81].
У нынешней правящей элиты, отмечает Рыклин, наблюдается серьезный дефицит идей: «“Домострой”, “Новейшее средневековье”, Евразийский проект, Русь Православная – выбор тем, прямо скажем, невелик» (СКЗ, 173). Эти ярлыки привязаны к целям новой охранки, дорвавшейся до власти, «силовиков» в путинском Кремле – расшатать российское гражданское общество и уничтожить независимые общественные организации, в полной мере используя, согласно Рыклину, «наш собственный страх, неуверенность в наличии у нас защищенных законом прав» (СКЗ, 173). Наибольшую тревогу вызывает тенденция, которую Рыклин видит в растущем господстве силы над дискурсом. Легкость, с которой происходит этот поворот назад, вызывает шок.
Несмотря на то что в начале XXI века Москва стала богатым городом, духовно и даже политически она превратилась в место, которое можно назвать «центром на периферии» Европы. Рыклин указывает на маргинальность Москвы во многих смыслах: «колоссальный вакуум власти», который позволил прийти к власти кому-то, подобному Путину (ВД, 136), а также отсутствие у Путина собственных ценностей и его манипулирование антиамериканскими чувствами и мечтами русских об империи (ВД, 135). Вместо того чтобы последовать примеру Берлина, Москва стала пустым центром власти без морального компаса, без твердого, последовательного верховенства права и склоняется к тому, чтобы нормализовать явления, которые должны оставаться «маргинальными» или периферийными, например реакционный консерватизм, преступность, наркоманию и господство криминальных авторитетов и силовиков. Этой тематикой наводнены популярные телепередачи и литература ширпотреба, которые навязывают «правила» политической жизни и идеалы молодежи (ВД, 8). С отсылкой к теории тоталитаризма Х. Арендт, в частности подразумевающей атомизацию граждан, распад НКО и социальных институтов и создание государственных организаций-ширм, Рыклин ощущает в России «растуще[е] пространств[о] одиночества» (ВД, 18). С начала становления путинской власти в 2000 году Рыклин указывал на реальность подъема авторитарных, неофашистских настроений на всех уровнях российского общества. «Западники», склонные к универсализму, люди, которые, как Рыклин, выступают в защиту гражданских прав и независимой судебной системы, сталкиваются с возрастающей угрозой. Путинская Россия – это место, где угасает чуткость и сочувствие к Другому, будь то богатый или бедный, художник, журналист, чеченец, еврей или кто-либо иной расы, возраста или пола (СКЗ, 91).
Больше всего Рыклина беспокоят усилия властей замаскировать государственный террор, пусть пока эти усилия были гораздо более ограниченны, чем в 1930-е годы. Вторая чеченская война – это новое «то, что нельзя называть», новое табу, и вина Путина – в подавлении самой возможности открытой дискуссии. Рыклин справедливо считает это подавление открытого обсуждения скользким путем, ведущим к дальнейшим репрессиям. Нельзя не упомянуть такой вопиющий шаг по этому пути, как убийство честной, не скрывавшей своих убеждений журналистки А. Политковской в октябре 2006 года, судебный приговор М. Кашулинскому, редактору русского Forbes, за «распространение не соответствующих действительности сведений, порочащих деловую репутацию», в статье, где открыто говорилось о злоупотреблениях на рынке недвижимости компании, принадлежащей Е. Батуриной, жене московского мэра Ю. Лужкова [Editor 2007]. Еще одно событие в этом трагическом процессе убийства (в буквальном смысле) свободы слова – исчезновение и возможное убийство жены Рыклина А. Альчук в Берлине в марте 2008 года[82].
Рыклин выступает за социальное поведение, определяемое толерантностью, диалогом и свободой прессы, а не тоталитарной идеологией таких религиозно-фашистских экстремистов, как Дугин, Павловский и Проханов. Он стоит на открытых позициях, в отличие от разоблачаемого им замкнутого менталитета националистических религиозных и расовых экстремистов (СКЗ, 146). Рыклин открыт Другому как в себе самом, так и в своем социальном окружении.
* * *
Граница в понимании Рыклина служит метафорой безопасности, с одной стороны, и психокультурного запрета или репрессии – с другой. Открытая граница со всеми ее рисками – знак открытого мышления. В 1990-е годы, живя как в Москве, так и за рубежом и часто пересекая границы, Рыклин выдвигал аргументы против зашоренного национализма и за новый универсализм, основанный на вере в терпимость. В 2001 году он отмечал:
В открытом мире, в котором живем мы, в мире, где разные формы миграции и эмиграции являются правилом, а не исключением, проблематика национальной идентичности еще больше осложнилась. Простое овнешнение Другого в духе «доброго старого времени» становится все более надуманным (ПЛ, 262).
Берлин Рыклина и та Москва, в которую, как он надеялся, он вернется в конце 1990-х, характеризуются терпимостью, свободой от дискриминации, способностью к диалогу, свободой журналистского расследования и свободной прессой. Берлин Рыклина политически, социально и культурно инклюзивен, открыт и тем самым ярко высвечивает этническую и религиозную замкнутость России (СКЗ, 146). Берлин 2001 года показался Рыклину символом изменившей очертания Европы, которая включила в себя и Восток, и Запад, и могла бы включить и Москву.
Внутри Берлина в мягкой, опосредованной форме существует противоречие, которое принимает в Москве драматическую, подверженную минимуму опосредований форму: я имею в виду противоречие между постиндустриализмом и социализмом, объявленным мертвым, но в культурном плане далеко не умершим. Поэтому москвичам в Берлине, должно быть, долго еще будет чудиться нечто родное. Берлин – не просто город, повернутый к востоку Европы, восток составляет его существенную часть. Поэтому именно он имеет все шансы стать со временем центром Большой Европы, которая будет включать в себя Россию; Европы, существование которой пока только декларируется, но чьи предпосылки неуклонно складываются последние двенадцать лет (ПЛ, 255–256).
Вернувшись в Москву, Рыклин смог ясно и неизбежно увидеть, что «широкое европейское культурное пространство» в действительности становится все более враждебным для большинства его российских соотечественников. Как он писал в сборнике статей «Время диагноза»: это «широкое европейское культурное пространство… пока не осознается большинством моих сограждан как внутренне им присущее, многие аспекты открытости
