Россия на краю. Воображаемые географии и постсоветская идентичность - Эдит Клюс

гораздо сильнее влияние общинного мышления и поведения, чем в Германии. Рыклин дает высокую оценку ранним (1926 года, времен относительной «свободы») наблюдениям Беньямина о широко распространенной тревоге и боязни высказывать свое мнение на публике, об ожиданиях очередной директивы сверху – о том, что сделало возможным становление сталинизма и полноценного тоталитаризма [ПЛ, 128, 130; Беньямин 2012: 29]. В этом всеподавляющем социальном конформизме, даже во времена относительной свободы и мира, Рыклин видит тип тоталитаризма, который, несмотря на сравнения Арендт, существенно отличается от нацистского тоталитаризма. Разница в силе настойчивого коллективного запроса на единомыслие, что стало основой для сталинской трансформации Москвы и всего Советского Союза.

Реконструированная Москва 1930-х и последующих десятилетий стала метафорой того, что Рыклин называет специфически советским «коллективным бессознательным». В ней представлены узловые «пространства ликования», публичные архитектурные и скульптурные ансамбли, проецирующие идеологемы, которые, в свою очередь, формировали советское массовое сознание и давали коллективизированным, недавно урбанизированным массам возможность самовосприятия и повод для существования. Яркие примеры этого – сталинские высотки – так называемые «свадебные торты», Выставка достижений народного хозяйства (ВДНХ) и так и не построенный Дворец Советов, который планировался на месте возведенного в XIX веке храма Христа Спасителя. Из всех этих пространств ликования наиболее важен, по мнению Рыклина, московский метрополитен, поскольку он, помимо того что представляет собой впечатляющую сеть сверкающих подземных дворцов, прославляющих советские массы и их достижения, наиболее явно содержит в своих скульптурах, фресках и витражах образы не только ликования, но подсознательного подавления «насильственного действия (в апогее – террора)» [Рыклин 1992: 139][78].

В этой стране и в этом городе, где исторически так никогда полностью и не развилась буржуазия на основе частного капитала, сталинская архитектура создала публичный маскарад восторженного ликования. Хмуриться на улице было преступлением. «Атомизированный индивид» Х. Арендт, краеугольный камень ее определения тоталитаризма, был лишен прочных исторических корней и социальной основы для выживания. В этом новом советском обществе атомизированные индивиды были уничтожены: отправлены в ссылку, в лагерь или расстреляны.

Еще одно существенное различие между двумя видами тоталитаризма, сталинизмом и нацизмом, заключается в метафорическом статусе их столиц как центров и сопутствующем определяющем значении их границ. Тут Москва когда-то блистала намного ярче, чем когда-либо Берлин. Большевистская революция сделала Москву Ленина – Сталина путеводной звездой мирового коммунизма и оплотом надежд левых западных интеллектуалов, каковым Берлин Гитлера не мог бы стать ни при каких обстоятельствах. Географическая метафора границы, отделявшей новую советскую утопию от загнивающего буржуазного Запада, а десятилетие спустя – сталинизм от нацизма, была мощным определяющим образом этой новой «обетованной земли», что стало возможным ощутить сполна только в 1992 году, когда этот образ перестал существовать. В «Пространствах ликования» Рыклин пишет:

Советский феномен, независимо от того, принимался он или отвергался, очерчивал интеллектуальный горизонт Европы на протяжении трех поколений. В более глубоком смысле с ним соотносились даже те, кто претендовали его игнорировать. Поэтому исчезновение СССР не могло не вызвать интеллектуальный кризис: исчезло огромное театрализованное пространство, на которое проецировались самые смелые упования, самые радикальные формы неприятия буржуазности (ПЛ, 18).

Советское пространство в целом было символической колыбелью радикальных перемен к лучшему для всех народов, но эта иллюзия разбилась вдребезги c открытием границ в 1992 году.

Различия между двумя видами тоталитаризма, утверждает Рыклин, необходимо осознать полностью на тот случай, если постсоветская Москва когда-нибудь сможет проявить волю к выходу за пределы гнетущего массового конформизма, который был характерен для нее большую часть ХХ века. В начале XXI века конформистский облик русских масс, описанный Беньямином, возродился вновь; теперь это не молодое ликующее лицо, а злая, старая, невежественная харя; теперь это не коммунист-идеалист, а крайне правый русский православный ортодокс. Первый звонок прозвучал в 2003 году, когда вандалы разгромили выставку постмодернистского искусства «Осторожно, религия!». Значит, этот массовый менталитет еще вполне жив, хотя сейчас он и поддерживает другую идеологию. Рыклин отреагировал на это событие в книге «Свастика, крест, звезда», где предупредил россиян об опасности их склонности к самоизоляции, перефразируя Уинстона Черчилля: «Над Россией медленно опускается культурный железный занавес», и Карла Маркса: «Призрак бродит по России, призрак религиозного национализма и нетерпимости». Россия в своей приверженности догматизму перекрасилась, сменив одну ортодоксию на другую[79].

* * *

Следующим после диагноза психологических структур сталинской Москвы шагом Рыклина является самодиагностика, осознание «Сталина-в-себе» (ПЛ, 265). Он завершает «Пространства ликования» рассказом о пяти снах, приснившихся ему в июне 2000 – марте 2001 года. В них он видит себя в прежнем СССР и в современных постсоветских пространствах, с вождями и знаменитостями, которые одновременно и олицетворяют советские идеалы, и противоречат им. Здесь стоит отметить, что бывший офицер КГБ В. Путин начал исполнять обязанности президента в январе 2000 года и официально был избран в марте 2000 года, незадолго до начала сновидений Рыклина. Рыклин изучает в собственном подсознании символическое значение различных советских пространств и персонажей. В этих снах он испытывает сложные и смешанные чувства: страх, ностальгию, сопричастность советскому прошлому и постсоветскому настоящему и смятение по поводу «переоценки ценностей», происшедшей после распада Советского Союза. Хронологическая последовательность снов следующая.

Сон 1 (16 июня 2000 года). Рыклин возвращается на поезде в Ленинград. Пробудившись от глубокого сна, он оказывается в непонятном месте. Он проверяет, не украли ли его бумажник. Бумажник цел. Он выходит из поезда и обнаруживает, что находится не в Ленинграде, как следовало ожидать, а в Баку. Может быть, он сел на поезд Москва – Баку и проспал Ленинград. Он едет в аэропорт, чтобы купить билет на самолет, и видит, что аэропорт построен в помпезном сталинском стиле. Охрана впускает его в здание аэропорта, но, выходя, он не может найти нужный выход-портал: за одними дверями репетирует огромный женский хор, за другими девочки из детсадов выстраиваются в геометрические фигуры. Рыклин наконец находит выход на улицу, забывает о билетах и теряет интерес к тому, что произойдет дальше. Его охватывает облегчение.

Сон 2 (8 августа 2000 года). Рыклину подарили книгу, в которой рассказывается о приватизации объектов советской космонавтики, на которую он должен написать платную рецензию. Листая книгу «не то на космодроме, не то в холле гостиницы» (ПЛ, 267), он видит советского космонавта Леонова: «Я хочу сказать Леонову, что с детства знаю его как первого человека, вышедшего в открытый космос, но чувствую, что ему это совершенно безразлично» (ПЛ, 267). К тому же Леонов злится, что ему не сказали о приватизации.

Сон 3 (25 августа 2000 года). В Москве на юбилее мэра