Очерки, статьи - Эрнест Хемингуэй

— Не бойся, — мягко сказал Энрике. — Никакого подвоха.

Он засунул руку в клетку, и дрозд забился о перекладины.

— Дурень, — сказал Энрике и вынул руку из клетки. — Ну, смотри: открыта.

Он лег на койку ничком, уткнув подбородок в скрещенные руки, и опять прислушался. Он слышал, как дрозд вылетел из клетки и потом запел, уже в ветвях лавра.

«Надо же было оставить птицу в доме, который считают необитаемым! — думал Энрике. — Вот из-за таких глупостей случается беда. И нечего винить других, сам такой».

На пустыре ребятишки продолжали играть в бейсбол. Становилось прохладно. Энрике отстегнул кобуру и положил тяжелый пистолет рядом с собой. Потом он заснул.

Когда он проснулся, было уже совсем темно и с угла улицы сквозь густую листву светил фонарь. Энрике встал, прокрался к фасаду и, держась в тени, прижимаясь к стене, огляделся. На одном из углов под деревом стоял человек в шляпе с плоской тульей и короткими прямыми полями. Цвета его пиджака и брюк Энрике не разглядел, но, что это негр, было несомненно. Энрике быстро перешел к задней стене, но там было темно, и только на пустырь светили окна двух соседних домов. Тут в темноте могло скрываться сколько угодно народу. Он знал это, но услышать ничего не мог: через дом от него громко кричало радио.

Вдруг взвыла сирена, и Энрике почувствовал, как дрожь волной прошла по коже на голове. Так внезапный румянец сразу заливает лицо, так обжигает жар из распахнутой топки, и так же быстро все прошло. Сирена звучала по радио — все это было вступление к рекламе, и голос диктора стал убеждать: «Покупайте зубную пасту «Гэвис»! Невыдыхающаяся, непревзойденная, наилучшая!»

Энрике улыбнулся. А ведь пора бы кому-нибудь и прийти.

Опять сирена, потом плач младенца, которого, по уверениям диктора, можно унять только детской мукой «Мальта-Мальта», а потом автомобильный гудок, и голос шофера требует этиловый бензин «Зеленый крест»: «Не заговаривай мне зубы! Мне надо «Зеленый крест», высокооктановый, экономичный, наилучший».

Рекламы эти Энрике знал наизусть. За пятнадцать месяцев, что он провел на войне, они ни капельки не изменились: должно быть, все те же пластинки запускают, — и все-таки звук сирены каждый раз вызывал у него эту дрожь, такую же привычную реакцию на опасность, как стойка охотничьей собаки, почуявшей перепела.

Поначалу было не так. От опасности и страха у него когда-то сосало под ложечкой. Он тогда чувствовал слабость, как от лихорадки, и лишался способности двинуться именно тогда, когда надо было заставить ноги идти вперед, а они не шли. Теперь все не так, и он может теперь делать все, что понадобится. Дрожь — вот все, что осталось из многочисленных проявлений страха, через которые проходят даже самые смелые люди. Это была теперь его единственная реакция на опасность, да разве еще испарина, которая, как он знал, останется навсегда и теперь служит предупреждением, и только.

Стоя и наблюдая за человеком в соломенной шляпе, который уселся под деревом на перекрестке, Энрике услышал, что на пол веранды упал камень. Энрике пытался найти его, но безуспешно. Он пошарил под койкой — и там нет. Не успел он подняться с колен, как еще один камешек упал на плиточный пол, подпрыгнул и закатился в угол. Энрике поднял его. Это был простой, гладкий на ощупь голыш; он сунул его в карман, пошел в дом и спустился к задней двери.

Он стоял, прижимаясь к косяку и держа в правой руке тяжелый «кольт».

— Победа, — сказал он вполголоса; рот его презрительно выговорил это слово, а босые ноги бесшумно перенесли его на другую сторону дверного проема.

— Для тех, кто ее заслуживает, — ответил ему кто-то из-за двери.

Это был женский голос, и произнес он отзыв быстро и невнятно.

Энрике отодвинул засов и распахнул дверь левой рукой, не выпуская «кольта» из правой.

В темноте перед ним стояла девушка с корзинкой. Голова у нее была повязана платком.

— Здравствуй, — сказал он, запер дверь и задвинул засов.

В темноте он слышал ее дыхание. Он взял у нее корзинку и потрепал ее по плечу.

— Энрике, — сказала она, и он не видел, как горели ее глаза и как светилось лицо.

— Пойдем наверх, — сказал он. — За домом кто-то следит с улицы. Ты его видела?

— Нет, — сказала она. — Я шла через пустырь.

— Я тебе его покажу. Пойдем на веранду.

Они поднялись по лестнице. Энрике нес корзину, потом поставил ее у кровати, а сам подошел к углу и выглянул. Негра в шляпе не было.

— Так, — спокойно заметил Энрике.

— Что так? — спросила девушка, тронув его руку и, в свою очередь, выглядывая.

— Он ушел. Что там у тебя из еды?

— Мне так обидно, что ты тут целый день просидел один, — сказала она. — Так глупо, что пришлось дожидаться темноты. Мне так хотелось к тебе весь день!

— Глупо было вообще сидеть здесь. Они еще до рассвета высадили меня с лодки и привели сюда. Оставили один пароль и ни крошки поесть, да еще в доме, за которым следят. Паролем сыт не будешь. И не надо было сажать меня в дом, за которым по каким-то причинам наблюдают. Очень это по-кубински. Но в мое время мы, по крайней мере, не голодали. Ну, как ты, Мария?

В темноте она крепко поцеловала его. Он почувствовал ее тугие полные губы и то, как задрожало прижавшееся к нему тело, и тут его пронзила нестерпимая боль в пояснице.

— Ой! Осторожней!

— А что с тобой?

— Спина.

— Что спина? Ты ранен?

— Увидишь, — сказал он.

— Покажи сейчас.

— Нет. Потом. Надо поесть и скорее вон отсюда. А что тут спрятано?

— Уйма всего. То, что уцелело после апрельского поражения, то, что надо сохранить на будущее.

Он сказал:

— Ну, это — отдаленное будущее. А наши знают про слежку?

— Конечно, нет.

— Ну, а все-таки, что тут?

— Ящики с винтовками. Патроны.

— Все надо вывезти сегодня же. — Рот его был набит. — Годы придется работать, прежде чем это опять пригодится.

— Тебе нравится эскабече[66]?

— Очень вкусно. Сядь сюда.

— Энрике! — сказала она, прижимаясь к нему. Она положила руку на его колено, а другой поглаживала его затылок. — Мой Энрике!

— Только осторожней, — сказал он, жуя. — Спина очень болит.

— Ну, ты доволен, что вернулся с войны?

— Об этом я не думал, — сказал он.

— Энрике, а как Чучо?

— Убит под Леридой.

— А Фелипе?

— Убит. Тоже под Леридой.

— Артуро?

— Убит под Теруэлем.

— А Висенте? — сказала она, не меняя выражения, и обе руки ее теперь лежали на его колене.

— Убит. При атаке на дороге у Селадас.

— Висенте — мой брат. — Она отодвинулась от него, убрала руки и сидела, вся напрягшись, одна в темноте.

— Я знаю, — сказал Энрике. Он продолжал есть.

— Мой единственный брат.

— Я думал, ты знаешь, — сказал Энрике.

— Я не знала, и он мой брат.

— Мне очень жаль, Мария. Мне надо было сказать об этом по-другому.

— А он в самом деле убит? Почем ты знаешь? Может быть, это только в приказе?

— Слушай. В живых остались Рожелио, Базилио, Эстебан, Фело и я. Остальные убиты.

— Все?

— Все, — сказал Энрике.

— Нет, я не могу, — сказала Мария, — не могу поверить!

— Что толку спорить? Их нет в живых.

— Но Висенте не только мой брат. Я бы пожертвовала братом. Он был надеждой нашей партии.

— Да. Надеждой нашей партии.

— Стоило ли? Там погибли все лучшие.

— Да. Стоило!

— Как ты можешь говорить так? Это — преступление.

— Нет. Стоило!

Она плакала, а Энрике продолжал есть.

— Не плачь, — сказал он. — Теперь надо думать о том, как нам возместить их потерю.

— Но он мой брат. Пойми это: мой брат.

— Мы все братья. Одни умерли, а другие еще живы. Нас отослали домой, так что кое-кто останется. А то никого бы не было. И нам надо работать.

— Но почему же все они убиты?

— Мы были в ударной части. Там или ранят, или убивают. Мы, остальные, ранены.

— А как убили Висенте?

— Он перебегал дорогу, и его скосило очередью из дома скрапа. Оттуда простреливалась дорога.

— И ты был там?

— Да. Я вел первую роту. Мы двигались справа от них. Мы захватили дом, но не сразу. Там было три пулемета. Два в доме и один в конюшне. Нельзя было подступиться. Пришлось вызывать танк и бить прямой наводкой в окно. Вышибать последний пулемет. Я потерял восьмерых.

— А где это было?

— Селадас.

— Никогда не слышала.

— Не мудрено, — сказал Энрике. — Операция была неудачной. Никто о ней никогда и не узнает. Там и убили Висенте и Игнасио.

— И ты говоришь, что так надо? Что такие люди должны умирать при неудачах в чужой стране?

— Нет чужих стран, Мария, когда там говорят по-испански. Где ты умрешь, не имеет значения, если ты умираешь за свободу. И, во всяком случае, главное — жить, а не умирать.