Учебные годы старого барчука - Евгений Марков

Почти никто не знал выдумки негодяя Чабанского, презираемого всем классом, но всё-таки мы все чувствовали себя виноватыми и словно солидарными с ним. Чабанский словно исполнил только безмолвный заказ товарищей, жаждавших какой-нибудь новой и необыкновенной обиды ненавистному немцу. Удручающее общее молчание охватило весь класс, и ни одной улыбки, ни одного шутливого взгляда не встретил наглый хохот Чабанского, который вскочил на скамью сейчас же по выходе немца и громко похвалился перед всеми своей цинической выдумкой.

— Это свинство, господа, это мерзость! Разве можно так человека обижать? — раздался, словно голос нашей общей возмущённой совести, грубый бас богатыря-лентяя Бардина с далёких высот «гор Ливанских». — Это подлец Чабанский всё выдумал! Его отдуть за это надо, он весь класс осрамил…

Голос Бардина разом оборвался, потому что в эту самую минуту в классе появился инспектор, весь бледный, с пылающими глазами, с трясущимися от гнева губами. За ним ввалились два надзирателя.

— Кто? Кто из вас? — чуть слышно мог только прошептать задыхающимся шёпотом инспектор, и его горевшие невыразимым гневом глаза, казалось, прожигали насквозь наши оробевшие и смущённые души.

Класс застыл в молчании и потупился долу; но чуялось, что в нём вот-вот готово сейчас взорваться и вспыхнуть не находящее себе выхода оскорблённое чувство правды и чести.

— Признавайтесь сейчас, а то всех, как тараканов, раздавлю! — неистово заорал инспектор, и стиснув зубы, подняв вверх судорожно сжатые кулаки, затопотал на месте, как разъярённый бык.

— Это подлец Чабанский сделал, Василий Иванович! — вдруг как громом поразил нас Бардин, решительно вставая с места. — Это он наш класс осрамил!

— Это Чабанский, это Чабанский! — дружно завопил вслед за Бардиным словно опомнившийся класс, давая волю придавившему чувству негодования. — Мы ничего не знали, мы не дали бы ему… Это свинья Чабанский, Чабанский! — слышалось изо всех углов огромного класса.

Чабанский, бледный, трепещущий, бросился на колена и униженно ползал, с плачем и мольбами, у ног рассвирепевшего инспектора. Но никому не было жалко его, и весь класс продолжал реветь: «Это Чабанский, Чабанский! Это он осрамил нас…»

Надзиратели схватили под мышки ползавшего Чабанского и повлекли вслед за инспектором. На другой день Чабанский был исключён из гимназии.

Четвёртый класс

Четвёртый класс волнуется, как встревоженный улей. Во всяком углу кучки, везде таинственный и гневный шёпот, энергические взмахи рук, глаза, мечущие молнии. Никогда ещё с основания гимназии этого не бывало.

— Ведь кому же знать лучше меня? — горячился огромный Бардин, сидя верхом на столе парты и ораторствуя среди мрачно слушавших его товарищей. — Слава богу, третьего директора переживаю. Я ведь ещё бунт даже помню, когда баню разбили и поленьями закидали эконома. Двадцать человек тогда исключили, всё из седьмого да из шестого класса… Десятого пороли… А всё-таки этого не было… Не смели с четвероклассниками, как с малюками, обращаться.

— Да вы знаете, господа, кто эти штуки выдумал? — вмешался Ярунов. — Это всё Гольц четвероглазый! Вот кому бы давно следовало очки на носу расплющить.

— Ну что врать! — с серьёзной миной всезнающего политика перебил Якимов. — Я сам слышал, как Шлемм приказывал Завальскому. Это он из Петербурга своего моды заграничные к нам понавёз. Вот посмотрите, то ли ещё будет. Попомните мои слова!

— Ну, уж и харя немецкая! — захохотал Саквин. — Где это только разыскали эту седую колбасу!

— Да в Петербурге в кунсткамере всякие уроды, не знаешь? — поддержал его таким же искренним хохотом Беловодов.

— Вот ещё нашли время смеяться, дурни! — оборвал их грубым басом Бардин. — Тут нужно обдумывать, какие бы меры классу принять, чтобы защитить свои права, а они гогочут, как дитятки малые.

— Их бы и погнать по-настоящему к малюкам, чтобы не мешали! Тоже четвероклассники, подумаешь! — сурово обратился к ним Якимов, весь заросший чёрным волосом и разивший на далёкое расстояние табачной гарью.

— Ну пожалуйста, не командуй! Семиклассник какой нашёлся! — обиделся Саквин.

— Да перестаньте, господа, — усовещивал их Ярунов. — Тут дело важное нужно обдумывать, а они свои вздоры начинают.

Дело в том, что на древние привилегии четвёртого класса сделано было посягательство. Четвёртый класс от века считался «старшим классом». С четвёртого класса переставали сечь. В четвёртом классе начинали высшие науки, геометрию и алгебру, историю и риторику. В пансионе четвёртый класс всегда занимался в отдельной зале, не смешиваясь с малюками трёх первых классов, галдевших, как жиды в синагоге, в своей громадной репетиционной зале для всех.

В течение протекших веков гимназической истории, и конечно, не без борьбы и столкновений, четвероклассники завоевали себе наравне с другими «высшими классами» священное право неприкосновенности своих дверей, своего рода «habeas corpus act» английской конституции. Надзиратели были мало-помалу оттёрты от всякой возможности и, так сказать, лишены права надзирать за занятиями этих «больших учеников». Перед всегда запертою дверью четвёртого класса они останавливались в нерешимости даже тогда, когда из заповедных пределов его раздавались голоса и звуки, вовсе уж не свидетельствовавшие о погружении «больших учеников» в научные умосозерцания. Самые дерзкие и властные из надзирателей рисковали заглянуть в класс в случае особенного шума, и прикрикнув что-нибудь для порядка, спешили ретироваться назад, не чувствуя здесь под собою вполне надёжной почвы.

И вдруг — как камень с неба — распоряжение Шлемма, нового инспектора: двери всех классов отворить настежь, и одному из надзирателей постоянно присутствовать на вечерних занятиях «больших учеников»!

Негодованию, изумлению, обиде нашей — конца не было.

Наши вековечные, хотя и неписаные права разрывались в клочки этим нововведением. Вчера четырёхглазый Гольц уже попробовал посягнуть на наши старинные вольности, и хотя на первый раз ограничился короткою прогулкою по классу, мы уже чувствовали, что он создаст этим гибельный для нас прецедент, если мы сейчас же не вооружимся всеми силами против попрания наших законных льгот.

Сколько, однако, ни толковали мы и не горячились, подзадоривая друг друга, а не успели остановиться ни на каком определённом плане действий. Звонок к вечерним занятиям прозвенел, лампы чинно горели, каждая на своём обычном месте, сообщая длинным коридорам давно нам надоевший и давно ненавистный казённый вид, и высокие двери седьмого и шестого классов, находившиеся как раз против нас, неспешно стали затворяться чьею-то невидимою рукою.

Мы тоже стали рассаживаться по скамьям, отыскивая тетради и книги. Кто-то притворил по-старому и нашу дверь, плотно прищёлкнув язычком.

Скоро обычное жужжание читающих голосов и скрип пишущих перьев наполнили наш многолюдный, плохо освещённый класс. Мы с Алёшей уселись, обнявшись, как это мы всегда делали, над одною и тою же книжкою, и самым добросовестным образом ушли всеми помыслами в географию Древней Греции. В истории Смарагдова это считалось самым трудным, почти неодолимым местом. Но мы с Алёшей с особенным увлечением и с удивлявшею всех лёгкостью усвоивали себе малейшие подробности этого длинного перечня тарабарских имён, любовно разыскивая их по перепутанным дебрям исторического атласа и навеки врезая их в свою детскую память, горячую и отзывчивую, как воск. В ушах и глазах наших стояли густым облаком всякие Мегары, Херонеи, Евротасы и Алфеи, и мы не видели и не слышали, что творилось кругом нас в нашем, как улей гудевшем классе.

Вдруг я очнулся и увидел…

Увидел, и моё четвероклассническое сердце запылало стыдом и негодованием. Заветные двери нашего класса были торжественно распахнуты на обе половинки, как будто для встречи архиерея, и сквозь них был нам виден освещённый коридор с плотно припёртыми белыми дверями настоящих «старших классов». Они словно дразнили нас оттуда, напоминая нам наше недавнее вольное прошлое и издеваясь над нашим теперешним позором.

По свободной половине нашего класса вдоль всей длинной комнаты, от порога двери до окон, ходил, нахмурив брови и скорчив строгую рожу, важным и неторопливым шагом, будто по своей собственной, дежурный надзиратель Завальский, всегда молчаливый и серьёзный, считавшийся самым образованным и приличным изо всех надзирателей пансиона. Он с какою-то обидною небрежностью глядел на всех нас, словно презирая наше негодование и не желая обращать никакого внимания на наш безмолвный протест.

Озадаченный класс сидел, не говоря ни слова, не опомнившись ещё от внезапно нанесённого ему удара.