Учебные годы старого барчука - Евгений Марков

Напрасно бедный Карпо грозил, ругался, усовещивал. Парты не раздвигались, и голос его потонул в невообразимом гвалте. Весь класс поднялся на ноги и по столам, по скамьям двигался с хохотом к беспомощно осаждённому Карпо. Инспектор, встревоженный шумом, распахнул дверь и остановился, как вкопанный, перед неожиданным зрелищем. Несколько секунд он молча любовался на это оживлённое и оригинальное гулянье класса по партам. Он не мог сообразить, куда же дели злополучного Карпо. Наконец, он отыскал его глазами в его импровизированном заточении, бледного, растерявшегося, перепуганного, и при виде его плачевной фигуры не мог и сам удержаться от смеха.

— Что это вы затеяли? Фуркулы Кавдинские в классе устраивать? — кратко, но выразительно спросил инспектор.

Все шесть старцев были в тот же день жестоко выдраны розгами, а остальной класс три дня оставался без обеда. Но этого одного урока было достаточно, чтобы на веки вечные отбить у легкомысленного Карпо охоту повторить свою неблагоразумную экскурсию в горы Ливанские. С этих пор он сдался третьему классу и покорился его законам.

Беда была тем учителям, которые не следовали политическому образу действий сообразительного Карпо, а пребывали в постоянной «священной войне» против гимназистов, не имея в то же время настолько характера и авторитета, чтобы сломить своеволие класса и навесть на него спасительный ужас. К этим безустанным и безнадёжным воителям принадлежали француз и немец, которых баллы почти не принимались во внимание на экзаменах, и которых ученики поэтому не ставили ни в грош.

Француз Pralin de Pralie отделывался ещё довольно дёшево, потому что класс его был всегда весёлый. Он корчил из себя перед нами не то шута горохового, не то какого-то загадочного мудреца из школы циников, ничего в классе не делал, ничего от нас не требовал, зато преядовито посмеивался над всем и над всеми, даже над нами, даже над самим собою.

Придёт, бывало, в класс весь сияющий какими-то непонятными злыми улыбками, потирая от удовольствия руки.

— Читайте молитву!

Мы живо отблаговестим «Преблагий Господи», нарочно, ради француза, перевирая слова молитвы, и с особенным шумом и смехом, тоже ради француза, усядемся на скамьи.

— Ну да и сволочь же вы отпетая, мои миленькие! — с тою же циническою улыбкою, готовою, кажется, проглотить всех нас, объявляет нам Pralin de Pralie. — Думаете, басурман, французишка нечестивый, молитвы вашей не поймёт. Да вы знаете ли, дурачьё, что я лучше вашего архиерея всё священное писание наизусть знаю. Я ведь в знаменитой иезуитской коллегии полный курс окончил, у знаменитых профессоров, у Аббе Николь, у Девержье… Ваши здешние учителишки мне в подмётки не годятся. Так только не хотелось в университет идти в профессора… Жена не пожелала.

— Август Августович, да ведь вы, кроме французского, ничего не знаете? Вас же никуда б не пустили! — убедительно замечает ему вкрадчивым и вежливым голосом Сатин, почтительно вставая с первой скамьи.

— Ах, какой же ты болван, какой великий болван, моя душенька! — говорит Август Августович с ласковою улыбкою, устраиваясь на кафедре и неторопливо раскрывая классный журнал. — Сейчас видно, что из волчанских; у вас в Волчанске дурак на дураке сидит, дураком погоняет. Ну, где тебе, душа моя, понимать, что я знаю… Разве по-французски не всё те же науки? Науки-то и идут все из Франции, коли хочешь знать, глупыш ты этакий!

— Ну, уж это вы хватили, Август Августович! — вмешивается Ярунов, не вставая с места. — Куда ж французам до немца! Французишки так только, булавочку какую-нибудь выдумать, галстучек… Пустяки разные… А немцы — вот те уж настоящие учёные.

— Всё это отлично ты декламируешь, мой миленький, — ехидно улыбается ему Pralin de Pralie. — Только нежно от скамеечки окорока ваши приподнять, когда с учителем объясняешься… А то, я видал, за чуб таких поднимают, душа моя… Ты, должно быть, учился вежливости у пирятинского чабана?

— Всё ж лучше поучиться у своего, чем у французского портняжки, — размышляет вслух Ярунов.

— Совершенно правильно, дружочек миленький, совершенно правильно! — слегка перекосоротясь, продолжает Pralin de Pralie, обмакивая перо в чернильницу и отыскивая что-то глазами в журнале. — А я вот вашей милости за вашу пирятинскую вежливость одну единичку маленькую из поведения нарисую… Пусть господин инспектор порадуется на неё перед обедом. Можно ведь? — спрашивает он, лукаво подмигивая самому Ярунову.

Класс весь хохочет, и Pralin de Pralie хохочет веселее всех.

— Что ж! Нашпионничайте ему ещё что-нибудь! Порадуйте своё сердце, — спокойно отвечает Ярунов.

— Ведь люблю его, господа, серьёзно люблю! — опять разражается радостным смехом француз. — Я имею к таким слабость. Нагрубил, так уж прямо. Ей-богу, молодец! Ну, cher monsieur Ярунов, будьте так любезны, пожалуйте к вашему покорнейшему слуге, сюда, к кафедре, avec votre livre et votre cahier de traduction. Будем смотреть, что вы нынче приготовили.

Ярунов берёт книгу у товарища с задней скамьи и, мрачно нахмурившись, без особенной охоты двигается к кафедре.

— Et bien, et votre cahier?

— Какая «cahier»?

— Перевод!

— Вы никакого перевода не задавали.

— Брехать изволите, душенька моя… В журнале записано «La vie arabe», три первые параграфа.

— Вольно вам писать… Вы весь класс проболтали, не хуже нынешнего, а задавать ничего не задавали… Разве вы нам когда-нибудь задаёте?

— Прелестно, mon cher ami, возвратитесь с миром на ваше место… И получите в награду ещё одно копьё, чтоб уж пара была.

Весь класс опять смеётся, и опять Pralin de Pralie искреннее всех. Он изящным жестом ставит единицу «из успехов» и приветливою улыбкою провожает на место ворчащего Ярунова.

— А за две единицы и поронцы могут произойти не в далёком будущем, мой душенька! — утешает он его по пути. — Ну-с, надо однако и заняться чем-нибудь, господа. Адамович, у тебя есть книга? Lisez quelque chose a livre ouvert…

Адамович довольно долго муслякает пальцами книгу и наконец начинает читать, спотыкаясь и заикаясь, какой-то отрывок из Бюффоновой естественной истории.

Впрочем, посетитель, который бы вошёл в эту минуту в класс, наверное, ни за что не догадался бы, что у нас происходит чтение красноречивого французского нравоописателя животных, а скорее бы подумал, судя по тяжкому деревянному выговору всех слов и букв, что бедный наш Адамович с усилием одолевает какую-нибудь латинскую «Historia Naturalia» Плиния, или одного из его римских последователей.

— Скверно читаешь, душа моя… Не по-французски совсем… Понятия не имеешь о французском выговоре. Разве можно произносить «коменсемент»? — спокойно, словно мимоходом, замечает ему Pralin de Pralie. — Ведь вы же не бурсачьё, а дворяне благородные. Вот mon ami Ярунов полагает, что я портняжка… Но mon ami Ярунов врёт, господа! Клянусь вам, врёт как зелёная лошадь. Мой отец действительно принуждён был добывать хлеб шитьём платья, потому что он был эмигрант. Но мы всё-таки старинного рыцарского рода, от одного корня с герцогами Тремуйль… У нас даже и герб герцогский, если хотите.

— Золотой шиш под графскою короной! — крикнул кто-то сзади.

— Не шиш, а замок с зубцами, душенька моя, о котором ты, дурень, и понятия не имеешь. Рыцарский замок… Мои предки ведь были рыцарями ещё тогда, когда твоя бабушка свиней босиком гоняла… — Последовал общий взрыв хохота, и все взоры насмешливо обратились к незримому собеседнику француза. — Дерзости-то вы все мастера говорить, — продолжал между тем француз с кротким вздохом. — А вот Бюффона строки не умеете прочесть! Великого Бюффона! Ах, господа, если бы вы знали, какой это удивительный писатель! — с улыбкою восторга перебил самого себя Pralin de Pralie, подкатывая к небу свои большие наглые белки. — Природа — это моя страсть! Признаюсь вам, я целые дни готов наблюдать этих прелестных крошечных тварей, зелёненьких, красненьких, жёлтеньких, которыми кишит каждый маленький уголок нашей земли. Да, господа, нужно изумляться мудрости Творца, который умел рассыпать столько чудес даже в этих ничтожный, не видных глазу созданиях…

Это была любимая тема рассуждений француза, которую он не скоро кончал и которой мы дожидались с особенным удовольствием, потому что Pralin de Pralie обыкновенно уже никого после этого не спрашивал.

— Представьте себе, например, хоть бабочки, эти летающие цветки, — начал было одушевившийся француз, но на этом слове он вдруг вздрогнул и быстро схватил себя за нос.

Довольно тяжёлый шарик из жёваной бумаги, метко направленный из самодельного арбалета кем-то на задней скамье, шлёпнулся ему как раз в переносицу. Всё лицо француза перекосилось от злобы и глаза засверкали бешеным огнём; но он улыбнулся обычною наглою улыбкой, с пеной в углах рта, и сказал притворно спокойным голосом:

— Опять в классе стрельбы затеваете, господа; это бы уж до двора оставили, — и переменив тон, добавил серьёзно: — Однако мы всё отвлекаемся. Будемте продолжать урок. Судаковский! Venez avec votre livre…