Учебные годы старого барчука - Евгений Марков

— Голубчик Шарапов, дай «законца» позубриться!

— Шарапов, миленький, дай задачек переписать, будь товарищем, — слышатся из разных углов откровенные просьбы, как только учитель Карпо с своими тетрадками и линейками входит в класс.

— Ты что ж, Сатин, географии не учишь? Нынче трудная… Шесть страниц, и всё имена! — говоришь, бывало, Сатину, который вместо урока географии дочитывает, забывши весь мир, «Двадцать лет спустя».

— Ничего, я завтра на чистописании, — утешает себя Сатин, не отрывая глаз от соблазнительной книги.

И действительно, придёт чистописание, Сатин спокойно раскроет Ободовского, и начнёт, раскачиваясь всем туловищем, болтая под скамьёй ногами, яростно подзубривать какое-нибудь Нидерландское королевство. «Гарлем, близ него Гарлемское озеро… Гага, резиденция короля».

И такой, право, разнообразный и деятельный класс выходит из этого «чистописания»! Кто домовито расставил вокруг себя осколки от тарелки с натёртыми красками, помадную банку с водой, и прилегши головой на левую руку, не торопясь, аккуратно обводит кисточкой красные границы на заданной к завтрему карте Италии или Испании. Кто, нахмурясь и ероша волосы, бьётся с досадой над неподдающеюся задачею из правила товарищества. Белогрудов, платонический любитель латыни, постоянно получающий за неё единицы, непременно вооружается толстейшим лексиконом Фомы Розанова и с удивительной настойчивостью, хотя совершенно безнадёжно, роется в нём, отыскивая по очереди всякое без исключения слово, которое стоит в «Bellum jugurtinum» Саллюстия, и так именно, как оно там стоит, не обращая никакого внимания на презренные падежи и времена, потому что в своей наивности третьеклассника он ещё не дошёл до уразумения тайны «начала слов».

А на соседней скамье близорукий Ярунов, никогда не напрягавший понапрасну своих умственных мышц и справедливо предпочитавший верное готовое неверному и неготовому, с самым деловым выражением лица переписывает Алёшин немецкий перевод «Kanitverstan´a», торжественно прислонив его стоймя к книге, потому что по обеим сторонам его с того же листочка и так же усердно переписывают перевод два другие изучателя германской литературы, обязанные разнести свои экземпляры по остальным скамьям для дальнейшей всенародной пропаганды.

Небритый Карпо с колющейся бородою, от которой его потешная физиономия кажется словно выпачканною до самого носа в скверную масляную краску, отлично видит сквозь свои медные очки всё это энциклопедическое времяпровождение учеников, напоминающее афинскую академию. Видит и терпит, и молчит; и даже мало того, искренно радуется в душе этим мирным влечениям юношества. Он требует он нас немногого: некоторого, так сказать, чистописального приличия, хотя самой крошечной совестливости в злоупотреблении его «наукою».

В виде уступки этим законным правам его, — никогда, впрочем, ясно не формулированным, — и в ограждение ответственности нашего Карпо перед всякими директорами и инспекторами, на первые скамейки садились ученики, которые действительно «чисто писали» и рисовали, и даже имели для этого особые тетрадки с красивыми каллиграфическими надписями, не лишёнными тщеславия, а подчас и остроумия. На одних просто изображалось расписными готическими буквами: «Сия тетрадь принадлежит ученику третьего класса благородного пансиона крутогорской гимназии такому-то». На других к этому гонорному заглавию прибавлялись в виде эпиграфа разные стишки, как например: «Сия тетрадь моя, владею ею я; кто её измажет, того Бог накажет». Или: «Не смеет никто взять сию мою тетрадь; кто ж возьмёт без спроса — останется без носа», и тому подобные, не особенно хитро сплетённые поэтические размышления и афоризмы. Любителей чистописания, большею частью отъявленных ленивцев, класс высылал на первые скамьи, как авангард, предназначенный прикрывать собою безопасность остальной армии. Это была их обязательная повинность перед нами.

Карпо был доволен-предоволен, если хотя на передних лавках сидели в сколько-нибудь правдоподобном количестве рисовальщики и чистописальщики. На вторые лавки он ещё рисковал заглядывать кое-когда, на всякий случай, уголком глаза, не объявится ли вдруг и там, паче всякого чаяния, любитель чертёжных искусств; но уж на задние парты и заглядывать не пытался! Напротив того, он старался так делать, как будто их вовсе и в классе не стояло, этих непокорных, отпетых задних парт, как будто на них и не сидел никто ни за географиями, ни за переводами.

Всем эти никогда не чистописавшим и не рисовавшим он аккуратно и не говоря ни слова великодушно выводил каждое первое число «три в месячных», и если ставил иногда «два», то только в случае горьких обид, претерпенных им от одного из этих «иноплеменных». Но стоило даже и «иноплеменному» сесть в конце месяца на переднюю лавку и попросить у Карпо «оригинал» головки или ножки, то, растроганный до глубины души такой неожиданной любезностью, Карпо непременно ставил лукавому льстецу четыре вместо трёх; а если он и действительно пытался нарисовать или написать что-нибудь смысл имеющее, то даже и пять. Само собою разумеется, что присяжные писальщики и рисовальщики первых скамей бессменно катались на пятёрках у щедрого Карпо, что для них большею частию было ещё никогда не испытанною новостью.

Этим вынужденным безмолвным игнорированием всех дерзко отрёкшихся от его изящных искусств благоразумный Карпо установил единственно возможный и единственно покойный для него modus vivendi с буйным классом. За эту покорность его установленным обычаям класса класс платил ему сравнительным порядком и тишиною, каких обыкновенно никогда не бывает на уроках чистописания и рисования, каких никогда не знал и сам бедный Карпо во втором и первом классах, где мучениям его не было конца. Карпо, впрочем, не сдался сразу и третьему классу, даром что он всегда благоговел перед ним, как перед «старшим», так сказать, «выпускным» классом в области его искусств, ибо в четвёртом, настоящем старшем классе, Карпо уже не давал уроков, в нём уже там не нуждались.

Карпо было попробовал первое время смирить безначалие третьеклассников и сломать рог гордыни их. Он стал было проникать сквозь опасные теснины между скамьями до самых дальних и высоких притонов задней стены, где издревле покоились, подпирая хребтами стену, басистые, обросшие волосами, пахнувшие трубкой и водкой, атланты третьего класса: Мирошенко, Кривоногов, Судаковский и другие, наводившие ужас на «сынов Божиих», огромные «сыны Еноха», сидевшие в нём четвёртый год сряду и свято хранившие заветы предков. Там, на этой задней скамье, уже не учили географий, уже не переписывали переводов, а резались начистоту в три листика и метали штоссы, продолжая некстати прерванное досадным классом приятное ночное времяпрепровождение своих вольных квартир. Позванивали кое-когда на этих «горах Ливанских» и бутылочки, поигрывали на переменах гармоники, скворцы и чижи приносились туда совсем с клетками, и вообще беспрепятственно производилась выставка всяких любопытных предметов природы и искусства человеческого, сопровождаясь иногда небезвыгодною торговлею. В эти безопасные убежища «гор Ливанских», задвинутые к стене десятью тесными рядами парт, приходили иногда шестиклассники и семиклассники, а не то наш брат третьеклассник, прятаться от уроков, и пролёживали, бывало, там целый класс то под скамьёю, то прямо на скамье, смотря по степени опасности.

— Эх, выспался, господа, славно! — скажет, бывало, поднимаясь и аппетитно позёвывая, после звонка кто-нибудь из этих иноземных гостей. — Не слыхал, как и класс окончился… Спасибо вам за ночлег!

И пойдёт себе, как ни в чём не бывало, назад к своим товарищам, благополучно миновав таким манером Сциллу греческой или Харибду латинской единицы.

Неблагоразумная решимость бедного Карпо проникнуть в дебри «сынов Еноха» с первого же разу оказалась для него едва не гибельной. Смущённые его неожиданною дерзостью, древние старцы класса сначала действительно побросали на пол папироски, которые они спокойно курили под скамьями, но потом быстро оправились и мигнули с коварной усмешкой другим скамьям. В то же мгновение, будто не своею силою, все десять тяжёлых парт, стоявшие впереди, придвинулись вплотную к стене, по которой пробирался Карпо, и бедняга очутился запертым, как в погребе, в заднем углу класса, лицом к лицу с угрюмыми волосатыми старцами.

— Что тебе нужно от нас, небритая рожа? — спросили угрюмые старцы, поднимаясь во весь свой рост. — Мал тебе класс, что по всем закоулкам лазаешь? Не пускайте его отсюда, господа! Арестуем его на целую лекцию…

Напрасно бедный Карпо грозил, ругался, усовещивал. Парты не раздвигались, и голос его потонул в невообразимом гвалте. Весь класс поднялся на ноги и по столам, по скамьям двигался с хохотом к беспомощно осаждённому Карпо. Инспектор, встревоженный шумом, распахнул дверь и остановился, как вкопанный, перед неожиданным зрелищем. Несколько секунд он молча любовался на это оживлённое и оригинальное гулянье класса по партам. Он не мог сообразить, куда же дели злополучного Карпо. Наконец, он отыскал его глазами в его импровизированном заточении, бледного, растерявшегося, перепуганного, и при виде его плачевной фигуры не мог и сам удержаться от смеха.