Безмолвное дитя - Сара Дензил

— Джейк! — сказал я предостерегающе. — Не думаю, что виски тебе сейчас поможет. Сядь, я сделаю кофе.

— Вот уж нет! Это ты у нас беременная, так что это ты сядь, я сам сделаю. — Он захлопнул дверцу шкафа. — Я хозяин в доме. Я тот, кто всегда помогает своей жене. Нужно заботиться о своей беременной жене, раз она носит моего ребёнка.

— Джейк, ты не в себе. Ты говоришь, как совершенно вымотавшийся человек подшофе. Сядь хоть на минуту! Потом можешь мне ноги помассировать. Идёт? — Я пыталась усадить его на стул, но, едва присев, он снова вскочил и принялся расхаживать по кухне.

— Я ведь тебя обеспечиваю, так? Эта кухня специально для тебя спроектирована. Я ради тебя этот дом купил, всё думал, как нам будет здесь жить и растить детей. Я всё ради тебя делал!

— Я знаю, знаю… — Я обхватила голову руками. Этого не должно было случиться. По крайней мере, не сейчас. Моя нерушимая скала треснула, как яичная скорлупа.

— Мы были так близки… Так близко, чёрт подери! А теперь…

— Молчи! — стала умолять я. — Не говори, что отвергаешь моего ребёнка! Если ты сейчас это скажешь, ты уже никогда не сможешь взять свои слова назад.

Я подняла голову, и мы вцепились друг в друга глазами. Ему не нужно было произносить ни слова: всё было написано у него на лице. Он был бледен как смерть, но в направлении мертвенно-холодного лица из-под воротника рубашки начинал пробиваться багрянец. Руки были плотно прижаты к боками, глаза расширились и наполнились диким огнём. Он выдохнул, и сквозь стиснутые зубы из рта вырвались брызги слюны.

— Ты ненавидишь его. С того самого момента, как мы привезли его домой, — печально проговорила я, чувствуя, как быстро холодеют руки и ноги.

— Замолчи, сделай милость! Я думать не могу. Мне нужно подумать. — Он снял очки, сжал пальцами переносицу и снова принялся ходить из угла в угол. — Мне нужно подумать.

— О чём ты собрался думать? — Я уже встала на ноги, а гнев и разочарование большими пузырями поднимались на поверхность. Он должен был сыграть роль моего спасителя — и вот он стоит передо мной, со всеми своими секретами и плохо замаскированной враждебностью по отношению к моему сыну, и у меня нет никакого желания смотреть на него.

Он повернулся ко мне лицом:

— Ты вообще помнишь тот день?

— Конечно, помню! — Я подняла руку, чтобы прервать его. — Но говорить об этом не хочу.

— Два ножа, помнишь? Один ты засадила в картину, а другим порезала себе запястье. Помнишь, как я обнаружил тебя в доме у матери? Помнишь, что ты из себя представляла до того, как я тобой занялся? Я же тебя спас! Да если бы не я, ты бы уже в могиле была! И рядом с Эйденом тебя бы сейчас не было.

20

Мой самый позорный день начался с бокала пино гриджо. Тогда я думала, что пить вино и быть алкоголиком — совершенно разные вещи, поскольку алкаши — это те, кто увлекается водкой и виски. А не белым вином, признаком высокой культуры. Нельзя же, в самом деле, сидеть в парке на лавке и прихлёбывать совиньон-блан из бутылки, помещённой в коричневый бумажный пакет.

Я была дома одна. Полгода назад умерли родители. Я сидела в гостиной родительского коттеджа на полу, по которому был разбросан богатый ассортимент всяких малоприятных вещей: картонные упаковки с китайской едой, к которой я едва прикоснулась, с корочкой застывшего жира вдоль края; миски с хлопьями, перемешанными с тяжёлыми сгустками закисшего молока; полусъеденные сэндвичи, привлекающие мух. Я сидела в центре всего этого безобразия и попивала винцо. Кого я обманывала?! У меня не было иллюзий относительно себя. Я вполне осознавала, какой бардак развела, и понимала, что скатилась на самое дно. Я затарилась вином и купила в газетном киоске пару тёмных очков, которые тут же нацепила на нос, спрятав глаза с размазанными тенями, — настоящая алкоголичка. Депрессия и хаос.

Прикончив бутылку, я пошла в комнату Эйдена. Я там ни к чему не прикасалась, лишь изредка заходя и смахивая с углов паутину. Я садилась на его кровать, брала в руки Орехового Дракона и вдыхала слабый запах, оставшийся от сына. Я уже давно не убиралась в его комнате, и на подоконнике образовался толстый слой пыли, и, что ещё хуже, на его подушке сидел большой толстый паук. Это было настолько странно, настолько неправильно, что я изо всей силы вмазала кулаком по подушке. Паук успел удрать прежде, чем кулак коснулся того места, где он сидел, видимо, спрятавшись под кроватью. Но меня понесло. Я колотила по подушке, пока из неё не полезли внутренности, потом откинула пододеяльник и швырнула в сторону матрас. Со звериным рыком, вырвавшимся из груди, я прошлась руками по подоконнику, сшибая на пол его кубок за третье место в забеге с яйцом на ложке и фотографию в рамке, на которой он был запечатлён со свои любимым футболистом.

Я сорвала со стены плакат с «Железным человеком». Выбросила из шкафа всю одежду. И даже оторвала обложки его книжкам. И только тогда остановилась и вытерла глаза. В этот момент меня вдруг охватило чувство полного спокойствия, и я поняла, что нужно делать.

Я достала из холодильника вторую бутылку вина, откупорила её и долго пила. Бокалы были больше не нужны — на кого производить впечатление? Никому не было до меня дела. У меня никого не осталось. Идя по дому, я подобрала фотографию, на которой мы все были вместе: Эйден в плаще Супермена на переднем плане, я за ним, опустив руки ему на плечи, а по обеим сторонам от меня — родители, папа слева, мама справа. Я не заплакала, просто улыбнулась и прижала фото к груди.

Я уже превратила свою спальню во что-то наподобие мастерской. Там была дюжина с лишним картин, развешанных по стенам. Я сняла одну с крючка: это был автопортрет. Я ненавидела его. Я была на нём в смятении и одновременно в ярости, чему идеально соответствовали красные и чёрные тона. С портрета, скаля зубы, взирала уродливая, больная на вид женщина с пропитанными выпивкой глазами