Богатыри не мы. Устареллы - Майк Гелприн

Тут Змей Горыныч повеселел.

– Ну, – говорит, – уважили так уважили. Раз вы на мне жениться не будете и целовать не станете, я вам за такое добро отслужу! Чего вам надобно?

Так ведь ясное дело – невесту надобно. Раз уж Змей Горыныч стрелу подобрал – ему невесту и искать.

– Дело нелегкое, – призадумался Змей. – Хорошую невесту не враз сыщешь. Разве, может, в дальних краях…

Пригорюнился царевич.

– Эх, – говорит, – опять по дорогам бродить, ноги бить. Я уж столько путей обошел, через всякий лес продирался, на всякую яму карабкался…

– Это как, – дивится Змей, – на яму – и вдруг карабкаться? Яма – она ведь на то и яма, чтобы в нее падать, а карабкаться на нее никак невозможно.

– Да нет, – успокаивает кицуне, – все верно. Просто по-нашему «яма» – это гора.

– Дивны края ваши, – говорит Змей. – Что ни гора, то яма…

А Сабуро и дела нет. Он знай на кицуне косится: вдруг да сжалится и отнесет его в дальние края? А та догадалась и аж хвостами всплеснула от возмущения. Всеми девятью.

– Ни-ни, – говорит. – Даже и не надейся. И так уже чуть мне хвост не повыдергал. Второй раз не потащу. Я лисица, а не пассажирский транспорт. Вот пусть тебя Рю-сами несет, коли охота.

А тому, ясное дело, тоже неохота: сам царевич, да еще доспех самурайский в придачу – тяжелехонько!

– Постой, – говорит, – Иван-царевич! Зачем тебя таскать? Сам поедешь. Я тебе коня своего богатырского подарю. Вот ей-слово, подарю! Хороший конь, крепкий, за троих сдюжит. Но и норову у него тоже на троих…

Сабуро и смекает:

– Так он что – тоже… сообразил?

– Тоже, – вздыхает Змей. – А ты как думал? Слыхал ведь, как говорят люди – «пьет, как конь»?

– И он теперь тоже… трехголовый?

Змей в ответ головами помотал:

– Не трехголовый он. Троекратный. Да ты сам увидишь.

Свистнул Змей Горыныч тремя посвистами богатырскими – и явился на зов троекратный конь Сивка-Бурка-вещая Каурка. Бежит – земля дрожит, дышит – огнем пышет. А сам из масти в масть, что ни шаг, переменяется. Вот только был сивый – а уже и бурый, еще шаг ступил – каурым сделался.

Сабуро-царевич аж рот разинул.

– Ой, – говорит, – какой кавай… то есть какой коняй… в смысле – какая лошадь…

Сивка-Бурка прямо на него правит, растоптать ладит, а Сабуро мигом из сумы походной рисовую лепешку-моти достал и на ладони протягивает.

– На, – говорит, – отведай.

Сивка-Бурка так и встал на полном скаку. Он ведь таких лакомств отродясь не видел. Куснул моти – и зубы завязли: моти, оно вкусное, да клейкое. Вот покуда он с угощением разбирался, Сабуро его и оседлал, и взнуздал, и в седло сел.

Змей Горыныч аж прослезился:

– Вот это по-богатырски! Не всякий такого коня на скаку остановит!

Вот так они и отправились невесту искать. Сабуро-царевич на Сивке-Бурке скачет, верная кицуне рядышком бежит, Змей Горыныч поверху летает и местность разведывает.

Долго ли, коротко – добрались они до камня путеводного. Спустился Змей Горыныч на землю, читает, что на камне написано:

– Налево пойдешь – богатому быть… ну, это нам без надобности. Прямо пойдешь – убитому быть… ну да, хотел бы я поглядеть на того умника, который нас убивать возьмется, жаль только, недосуг нам. Направо поедешь – женатому быть… того-то нам и нужно!

Поехали туда, где женатому быть.

Сколько-то они этак проехали, глядят – избушка стоит. А над избушкой дым черный клубится. И не потому, что в избушке жарят-варят, а потому, что пожар в ней приключился. И доносится из той избушки храп молодецкий.

Змей Горыныч как увидел такое дело, мигом подхватился и назад полетел – воды набрать, пожар потушить. Так ведь огонь пожарного ждать не станет. Полил себя Сабуро водой из фляги походной да и ринулся в избу.

Видит он – полыхает изба вовсю. Стоит посередь избы печь. А на той печи Серый Волк спит без задних ног. Задние ноги отдельно на лавке спят и тоже храпят, да так, что огонь отпрядывает.

Сабуро догадлив был. Подхватил Серого Волка под мышку, задние ноги – под другую, да и вон из избы. Тут как раз и Змей Горыныч на небе обозначился. Тяжело летит – вода в брюхе плещется. Подлетел поближе, как водой из всех трех пастей фуганул – живо пламя и потухло.

А Серый Волк знай себе храпит.

– Это он потому не просыпается, – смекнула кицуне, – что без задних ног.

Приладила она Волку задние ноги. Чихнул Волк и проснулся.

Глаз еще не открыл, а давай браниться:

– Такие-сякие, немазаные-сухие, почто разбудили, в кои веки после работы выспаться довелось, уж таково я спал крепко…

Кицуне и не стерпела:

– Крепко ты спал, еще бы крепче уснул, когда бы не мы – вечным сном!

Открыл Волк очи ясные, увидел лисицу аж о девяти хвостах – за голову схватился.

– Крепкая, – говорит, – медовуха была у Кота Баюна. Забористая. Но пить надо меньше.

– Да ты не на меня, – кицуне говорит, – ты на избушку свою погляди.

Обернулся Волк – а там одни горелки мокрые. Тут он в ножки поклонился, за брань повинился, исполать сказал, выспрашивать стал: откуда такие гости диковинные спасать его явились? Сабуро-царевич все ему подробно и обсказал. Принахмурился Волк маленько, поглядел на него задумчиво, но ничего не примолвил.

– Спас тебя Сабуро-сам, – кицуне говорит, – теперь у тебя гири – помочь ему невесту найти.

Волк только лапой махнул.

– Да какие это гири – и пуда не потянут! Работа у меня такая – добрых молодцев и всяких прочих царевичей к невестам возить. Вот сейчас лошадь его съем и повезу.

– Товарища верного самурай на съедение не выдаст, – Сабуро говорит, а сам уж за меч хватается.

А кицуне знай усмехается и ресницами хлоп-хлоп.

– Да ты на ту лошадь посмотри сперва, – говорит, – а уж потом хвались, что съешь.

Глянул Серый Волк на троекратную лошадь – аж попятился.

– Это, – говорит, – не лошадь. Это, – говорит, – просто постмодернизм какой-то. Нет, такого я не ем.

– Так и не ешь, – ворчит Горыныч. – Можно подумать, тебя заставляет кто.

– Можно подумать, – волк обижается, – оно мне нравится. Если хочешь знать, у меня от седел да уздечек, грив да хвостов в боку колотье и в груди изжога, на языке типун. Подковами и вовсе не отплюешься. А только ежели, я коня во всей амуниции не съем, мне богатыря не довезти. Грузоподъемность не та.

– Да зачем тебе его нести? – дивится кицуне. – Своим ходом поедет. Не бойся, не отстанет – лошадь-то троекратная. Ты только дорогу укажи.

На том и порешили. Впереди Серый Волк след тропит, дорогу указывает, за ним Сабуро-царевич на Сивке-Бурке скачет, верная кицуне рядышком бежит, Змей Горыныч поверху летает и местность разведывает.

Скоро сказка сказывается, не скоро дело делывается. Долгонько они этак ехали. Наконец видят – полянка прекрасная. А на той полянке терем стоит без окон, без дверей.

– Вот тут тебе и невеста, – Серый Волк говорит. – Невида́на-царевна прозывается.

– Чудно прозывается, – дивится Змей.

– Да где же чудно, коли верно. Несмеяна – это коя не смеется, а Невидана – это кою не видал никто.

– Прячется, что ли, хорошо?

– Так ведь сами видите – ни окон, ни дверей.

Стали тут сваты да жених окна и двери искать. Во все стены попусту колотились, Невидану кликали, а все напрасно. Стоит терем, как стоял.

– Может, нам зычности не хватает? – смекает Волк.

Обрадовался Змей.

– Ну, это мы мигом! – приосанился, плечи могучие расправил да как гаркнет: – Эй, царевна! Выходи на молодецкий бой!

Кицуне знай усмехается.

– Ты, – говорит, – Рю-сами, еще бы на смертный бой ее позвал. Глядишь, аккурат бы и вышла. Нет, тут и зычностью не возьмешь, и силой не одолеешь. Тут смекалка надобна. Почто нам себя трудить, Невидану из терема хитрого добывать? Сама выйдет.

– А ведь и верно! – Сабуро-царевич подхватывает. – Бают, в наших краях как-то раз солнышко изобиделось: – небось, замаялось без передышки все восходить да восходить – вот и затворилось в пещере. Стали тут у пещеры песни да пляски играть, оно и выглянуло – то ли песельников послушать да поглядеть, то ли сковородником огреть, чтобы орали потише, да кто ж спрашивать-то станет? Только высунулось, мигом его изловили и на небо приладили: свети, мол, и никаких гвоздей!

Волк и смекает:

– Песни играть? Это мы мигом!

Махнул Серый Волк хвостом – очутилась у него в лапах балалайка. Дернул он за струны, запел:

Хорошо любить медведяПосле полудня в лесу:У него медовы ушиДа комарик на носу!

А кицуне знай усмехается и ресницами хлоп-хлоп.

– Хорошо, – говорит, – поешь, век бы слушала, да оказия не та. Не медведицу из берлоги выманиваем – царевну из терема. Тут умильное надо петь, жалостное.