Богатыри не мы. Устареллы - Майк Гелприн

– Прохор! – обрушив кулак на столешницу, заорал граф.

– Здесь я, ваше превосходительство, – тотчас отозвался от двери ординарец.

– Видел ли ты Мору, Прохор? – буравя пьяными глазами ординарца, спросил Еронкин.

– Видел, ваше превосходительство.

– Хоть из-под земли мне ее достань да подай! Слышал?! Вынь да положь мне эту ведьму! – Граф снова шарахнул кулаком по столу, да так, что подскочили бутылки, а свеча накренилась. Пламя вспыхнуло ярче, воск быстрыми каплями полился мимо блюдца.

На Москва-реке становился первый ледок. Дожди, что лили неделю напролет, сменились снежными хлопьями. У краев дорог собрались белые рыхлые бугры. По пустынным улицам прогуливался ветер да бродили с метлами каторжане, одетые в пропитанные скипидаром пеньковые балахоны так, что только глаза виднелись в прорези. Нехитрое это обмундирование спасало от острых когтей и клювов чарг.

Частили телеги, груженные сбитыми наспех урнами-гробами.

Возничие, тоже из каторжан, в таких же скипидарных дерюгах, сидели прямо на ящиках с прахом. Подводы подгоняли к церквям, выходил усталый поп с кадилом, отпевал усопших, считывая имена с бумажки.

В тот день пропал Прохор. Он ушел еще с вечера и не вернулся. Граф велел Митяю послать нарочного к егерям, чтобы те разыскали ординарца.

– Ай, что делать, что делать? – шептал в кулак Митяй. – Зазноба у него в слободке. Обещался быть вовремя, а поди-ка ты, нету. Никак беда стряслась.

– Скажи, где то место. Я схожу узнаю, – сказал Ходжа.

Он нашел Прохора с двумя егерями-собутыльниками в трактире неподалеку от Суконного двора. На столе стоял ящик с прахом. Лицо Прохора было мокрым от слез, а сквозь пьяный дурман из глаз сочилась злость.

– Из-под земли достану! В куски порублю суку! – поминутно твердил Прохор, имея в виду женщину в черном – колдунью Мору.

Когда Ходжа уже принялся уговаривать Прохора пойти к Еронкину, повиниться, просить отпуска, за окном трактира послышались дикие вопли. Здоровенный детина, ополоумевший от чего-то ужасного, ревел, аки медведь, тыкал пальцем в сторону Суконного двора, отчаянно жестикулировал и брызгал слюной, силясь рассказать о том страхе, что довелось ему только что пережить.

Прохор вдруг сорвался с места, выбежал наружу, ухватил детину за грудки:

– Молнии, говоришь? В прах сжигает? Где, ответствуй, сукино вымя! Толком говори, где? – требовал Прохор.

Суконный двор изображал собой нечто особенно мрачное. Темные, пропитанные дегтем ворота были наглухо заперты и крест-накрест заколочены досками. Калитка в заборе чуть поодаль оказалась сорвана с петель и кособоко висела лишь на цепи, скрепленной ржавым замком. Прохор вопрошающе взглянул на Ходжу. Тот кивнул и вошел первым. Двери производств были выломаны, варварски порублены топорами: воры, вероятно из числа тех полутора тысяч рабочих, что разбежались еще весной, особенно не церемонились, когда грабили брошенную мануфактуру.

Прохор указал, куда им идти дальше, и сам возглавил движение. Вслед ему двинулись двое егерей, после Ходжа. Егеря ружья держали на изготовку, шли медленно, боязливо. Каждый теперь знал, что ведьма способна метать испепеляющие молнии: этим она и выдала себя, спалив разом троих охочих до чужого добра прямо у складов Суконного двора.

Остановились у больших, рассчитанных на ширину подводы ворот. Ходжа зажег факел и кивнул остальным, чтобы сделали то же.

– Дальше пойду я один. У меня оберег от этого шайтана есть, – сказал Ходжа.

После посещения скита, общения (хоть и проспал он многое) со старцем и смерти отрока что-то перевернулось в душе у Насреддина. Обуяла его злость. На себя пенял Ходжа. Не понял он сразу, для чего дракон отметил его знаком «серпент иммунитас», как называл его Еронкин. Змий на золотой пластинке уберег барышню Машу от лютой болезни, что несли чарги, – и это тоже был знак, подсказка ему – Ходже. Выходит, тайна трех вод скрыта от Насреддина до тех пор, пока он равнодушен к чужой беде, пока живы колдунья Мора и ее уродливые птицы.

Насреддин ступил в сумрак склада. Под ногами захрустело битое стекло, до рези в глазах завоняло скипидаром и аммиаком. Пройдя с десяток шагов, Ходжа заметил на полу черные угли в форме человека: кто-то уже забредал сюда и нашел здесь вечное упокоение.

– Туда, – шепнул вдруг кто-то сзади.

Ходжа оглянулся. Презрев опасность, за ним шел Прохор.

– Уходи, слушай! Уходи, тебе нельзя! – принялся уговаривать Насреддин, но Прохор отмахнулся и направился к распахнутой настежь двери, за которой зияла темень. Послышалось хлопанье крыльев. Сначала одиночное, но спустя мгновение звук разросся до сотен, а то и тысяч ударов и слился в единый гул. Из двери хлынула стая чарг. Метнувшись в направлении Ходжи, птицы, будто испугавшись чего-то, стали резко сворачивать, как то выделывают в полете летучие мыши. Стая кружила над головой Насреддина, а он в страхе вжимал голову в плечи и шептал, шептал не переставая: «Ай, шайтан, шайтан!»

Ни один коготь, ни один клюв не коснулся Ходжи, озаренного в тот миг не только пламенем факела, но и ярким изумрудным сиянием, исходящим от змия на руке.

Впереди сверкнула молния. Ничего подобного Насреддин не видел прежде. Прохор, еще минуту назад наотмашь рубивший саблей чарг, вдруг сделался огненно-красным. Спустя мгновение тело ординарца, ставшее рыхлым, как древесная зола, осыпалось, и лишь уцелевшая каким-то чудом одежда с остатками праха теперь смутно напоминала человеческий силуэт.

– Прохор, стой! – долетел с улицы запоздалый вопль. – Прохор, да как же ты!.. Зачем ты!.. Сукина дочь! Спуску не дам! – заревело уже рядом, и Ходжа узнал голос и интонации рассерженного до крайности Еронкина. Кто доложил графу об их с ординарцем самовольной вылазке, Насреддин не знал, но появление сильного духом человека с печатью змия на пальце вернуло Ходже утраченную было смелость.

– Пропади ты пропадом, тварь! – Граф с ожесточением швырнул факел в темное чрево комнаты, у дверей которой нашел свою смерть ординарец. Вспыхнувшая солома осветила ряды полок, сплошь усыпанных тысячами яиц. Огонь быстро перекинулся на сухую подстилку, языки пламени поползли вверх и вширь.

Черная тень испуганно заметалась в комнате, послышался истошный визг, подобный, но много пронзительнее того, что издают на бойне свиньи. Молнии острыми всполохами полетели в Еронкина, но непостижимым образом смертоносные жала устремлялись графу под ноги, не причинив никакого вреда. Самого же Еронкина будто упеленало нежное, но неприступное изумрудное сияние.

Сабля в руке графа вращалась подобно лопастям ветряной мельницы в ураган. Чарги десятками валились на пол, лишенные голов, крыльев, гузна.

Из комнаты, из набирающего силу огня выступила Мора. Пучеглазая ее голова с кривым клювом оказалась абсолютно лысой. Полы платья колдуньи горели, но Мора, казалось, не обращала на это внимания. Все ее существо рвалось покарать человека, посмевшего уничтожить кладку. Выставив сухие когтистые руки-лапы, мерзкое чудовище, более не уповая на колдовство, сама бросилась на Еронкина.

Ходже и раньше приходилось держать саблю в руках, но никогда прежде Насреддин не использовал смертоносного оружия. Смекалка, хитрость и острый язык работали не хуже клинка, но в этот момент Насреддин не мог полагаться на силу слов. Сабля Прохора, коей Ходжа пытался сбивать на лету чарг, с присвистом разрезала воздух и снесла с плеч омерзительную голову колдуньи. Шумное пламя целиком поглотило Мору. Отсеченная голова, ударившись об пол, рассыпалась в прах.

Склад полыхал споро. Языки пламени и сизый дым лезли наружу из узких, расположенных под самой крышей окон. Уцелевшие чарги искали укрытия от огня и солнечного света, усиленного яркостью свежих ноябрьских сугробов.

Еронкин взглянул на грязные свои руки и брезгливо поморщился. Зачерпнув горсть снега, он растер его. Ходжа смотрел, как мутная вода капает с дымящихся паром рук, и глаза его, словно лишившись пелены, узрели всю простоту разгадки тайны трех вод.

– Нашел! – воскликнул Насреддин.

Из трубы невысокого сруба на берегу Яузы валил белый дым. Ходжа подвел осла к самой двери.

– Эй, ты что, с ишаком туда хочешь войти?! – закричал хозяин.

– Да, уважаемый, – ответил Ходжа.

– Нет, слушай, мое заведение не для ослов! Оно для людей!

Ходжа вынул из складок кушака перстень с крупным ограненным камнем.

– Э-эй, друг, заводи хоть целый табун! – лично распахнув дверь перед ослом, воскликнул банщик.

Не многим в Москве приходилось слышать крик испуганного ишака, поэтому не было ни одного человека, прошедшего мимо бани на Яузе и сохранившего спокойствие на лице. Когда же на бедного распаренного и исхлестанного веником Гонгу высыпали ведро снега, он вырвал поводья из рук Ходжи и с невероятным проворством бросился наутек.