Богатыри не мы. Устареллы - Майк Гелприн

– Безумие, – сказал Илья тихо. – Дикость. Страдание.

Бог кивал.

– Не только это, мальчик. Отдаваясь, танцуя со мной, люди становятся свободны. Все кружится и смешивается – небо и земля, звери и люди, жизнь и смерть, боль и наслаждение. Все, что человек видит, слышит, чувствует и вдыхает, становится мною. Чтобы понять жизнь, как она есть, не нужен рассудок. Разум не может смириться с тем, что все – одно, он осуждает, одобряет, выбирает. Но вселенная едина и полна божественного присутствия – запах могил, роз, экскрементов и морской воды, прогретой солнцем, ледяной ветер, пробирающий до кости, и зной, от которого кости плавятся, самый яркий оргазм и самая острая боль… Приняв мир, как он есть, весь человек наполняется богом. Поэтому мы танцуем. Скажи мне, Илья, что выбираешь ты? Чего ты хочешь?

– Любви, наверное, – пробормотал Илья. – И чтобы не страдать.

Дионис протянул руку и провел горячими пальцами по шрамам от операций, уже много лет полосовавшим живот Ильи от солнечного сплетения до самого паха. Илья задрожал.

– Что такое страдание? – спросил Дионис нежно. – Не есть ли оно лишь заряд энергии, пробегающий по нервам в мозг? Лиса настигает кролика, лиса разрывает кролика, кролик страдает, искорки бегут по проводам, лиса пожирает кролика, жизнь продолжается, страдание исчезает. Его и не было нигде в мире, кроме крохотной замкнутой электрической цепи, да и то лишь мгновение. Оно – энергия, питающая жизнь. Это и есть жизнь, мальчик, – беспрестанно поглощающая и создающая себя же.

– А любовь? – упрямо спросил Илья. В разговоре они как-то незаметно поднялись на самый верх лестницы и стояли теперь на краю площадки, и, осознав это, он очень напрягся и покрепче ухватился за перила.

– Что такое любовь для тебя, мальчик? Что ты видишь за занавесью своих удовольствий? На ней нарисованы груди, губы, животы, лона всех размеров и цветов кожи и написано «любовь». И тебе в голову не придет заглянуть за нее.

Дионис взял Илью за подбородок, будто собирался поцеловать, но лишь поднял его голову вверх и показал на небо.

– Луна уходит, – сказал он. – Кончается священное полнолуние. В эту ночь я всегда беру жертву. Ты станешь частью меня, Илья, энергия твоего страдания выплеснется в мир, твоя кровь напоит мою лозу.

– Почему я? – закричал Илья, когда неодолимая сила потянула его к самому краю площадки под куполом. До земли было метров двадцать, страх и тошнота взорвались в голове.

– Почему нет? – сказал Дионис. – Зачем так спрашивать? Спрашивал ли ты «почему я?» у клеток, пожиравших твой кишечник? Спрашивала ли «почему я?» каждая из этих клеток, когда фторурацил тек по твоим венам и выжигал то, что они считали жизнью? Спрашивает ли лису кролик, ищет ли объяснения? Или просто принимает волю вселенной, признавая роль, которую играют в жизни боль и смерть? Не разумом, но всем существом?

Илья не чувствовал, как по его щекам катились слезы, но изо всех сил цеплялся за перила, уже понимая, что не удержится. И не удержался, разжал пальцы, перевернулся в воздухе и полетел вниз, в одну страшную, безразмерную секунду, перед концом вспоминая и принимая все, о чем ему говорил мир, – всегда, а не только сейчас.

О чем шептал каждым порывом прохладного ветра, каждым деревом, каждой потерей, каждой лаской, объятием, вкусом пищи во рту, радостью опьянения, любовью в мамином взгляде, скальпелем, рассекающим кожу, дружеским смехом, ослепляющей болью и полетом птиц в небе, так высоко, что и не разобрать, какие, виден лишь рисунок полета, стремительное скольжение, свобода.

За секунду до того, как его тело ударилось о землю, разбиваясь и ломаясь внутри, освобождая Илью от привязки к плоти, – он все-все понял.

И захотел жить, ужасно, до смерти захотел.

Конец

– Нет, не конец, – сказала Йара, не просыпаясь, не отрывая сонного лица от подушки в двух сотнях миль от светящихся в ночи полушарий биомов. – Я не согласна, что так. Пусть будет по моей воле!

И Матерь вод в ней с обманчивой змеиной неторопливостью потянула вверх узкую голову, разворачивая мощные чешуйчатые кольца – такая легко могла бы обвить и утащить под воду крупного быка.

Время остановилось, расслоилось, поймало падающее тело в метре от желтой, глинистой, жадно ожидающей крови почвы. Йара забрала силу полета из-под купола в себя, легко ее заглотив.

Погладила Илью по лицу, замершему в предсмертном ужасе.

– Живи, – сказала она.

И отпустила время, перевернулась на другой бок, почмокала во сне губами и скользнула дальше сквозь кишащие жизнью джунгли, туда, где, подняв над водою длинные морды, в реке пели рассвет розовые дельфины.

Илья ударился о землю несильно, но ощутимо, так что несколько секунд не мог вдохнуть. Потом перевернулся на спину и долго смотрел в черное ночное небо сквозь огромную прозрачную крышу «Эдема».

Улыбался.

1

Всё быдло собрали? (Здесь и далее – перевод с белорусского.)

2

Так разделяйте, чего встали?

3

Как за что? Забыли, чьи вы холопы? Забыли, кто ваш хозяин, которому вы кланяться должны? Забыли, что в дневном переходе отсюда на север, на берегу стоит каменный крест со столбами гедиминовыми, который поставлен на пограничье Великого княжества литвинов?

4

Зажигай!

5

Уберите отсюда эту курву!

6

Да баба вроде.

7

Какая баба?! Бабы по домам с детьми сидят. Ведьма это!

8

Гамлет Пегий открыл первому из пурийских королей формулу Добра и Зла, а именно что З + Д = 0, то есть одно является отсутствием другого. Следовательно, Д = 0 – З, то есть для торжества Добра следует искоренить Зло. Именно для обнаружения Зла и служило вышеупомянутое зеркало. Больше оно не годилось ни на что. Однажды тетка его величества принцесса Эрминтруда попробовала увидеть в нем жениха, но ее взору предстало нечто совершенно неприличное, а именно хорунжий фон Рогген, коий, до того как появиться в зеркале, почитался личностью мифической, то есть на самом деле несуществующей.

9

Для того чтобы оторвать оборку от нижней юбки, спасенная вынуждена задирать верхнюю, а обнажать ноги перед посторонним мужчиной, даже истекающим кровью, – верх неприличия.

10

Дурачок, зачем ты спрашиваешь?

11

Сердце может тосковать, плакать без слёз!