Богатыри не мы. Устареллы - Майк Гелприн

Выехал Кмита пред людьми, посмотрел на них брезгливо так и сказал приспешникам своим:

– Ўсё быдла сабралі?[1]

Те заискивающе закивали в ответ.

– Так падзяляйце, чаго ўсталі?[2] – махнул Кмита рукой.

Люди видели жест тот и поняли, о чем он. И завыли. Ибо означало это, что все, кого можно забрать в полон, будут отобраны и никогда им не встретиться более со своими родичами любимыми. Крик и плач поднялся над селом, но ляхам он не особо мешал. Детей постарше, парней молодых и девок отделяли они от гурта и оттесняли в сторону, остальных же загоняли в большой сарай, где хранилось когда-то сено, стрельцам отданное. Набили туда народа, как огурцов в бочку, не продохнуть. Люди сперва понять не могли, зачем это, но, когда остатками сена стали ляхи обкладывать стены да затворили ворота на засов, поняли.

– За что?! За что?! – кричали люди и молили пощадить хотя бы детей.

– Як за што? – удивился Кмита. – Забыліся, чые вы халопы? Забыліся, хто ваш гаспадар, якому вы кланяцца павінны? Забыліся, што ў дзённым пераходзе адсюль на поўнач, на беразе стаіць каменны крыж са слупамі Гедзімінавымі, які пастаўлены на памежжы Вялікага княства ліцвінаў?[3]

Притихли люди, только молитву шептали. Ничего этого они не ведали. Веками жили они тут, на своей земле, и ни про каких хозяев да князей литвинских слыхом не слыхали.

Но Вода помнила все.

Крест на высоком берегу Лопастицы и впрямь стоял, только попутал Кмита иль набрехал – с него станется! Были на кресте том вырезаны не столбы гедиминовы, а сокол летящий, и поставлен был он тут князем Ростиславом Мстиславичем как знак владений князей русских.

– Запальвай![4] – крикнул Кмита.

Подобрались ляхи к сараю с зажженными факелами. И тут вдруг выскочила прямо на них будто из-под земли женщина – странная, простоволосая, махавшая руками и истошно кричавшая что-то невнятное. И такая сила была в этом крике, что встали ляхи.

Матрешу – а это была она – можно было считать счастливицей.

Это потом внуки ее рассказывали своим, а те – своим, что семейство их в тот день, когда ляхи сожгли село, спасла Вода. В то утро, не раньше и не позже, старший сын Матреши подбил остальных сходить к дальней полынье, за налимом. Сказано – сделано. Сыновья пошли, а Настена увязалась за ними, как хвостик. Тут и самой Матреше собираться пришлось – не отправлять же одних кровиночек.

Хороший улов был – только успевали рыбу тянуть. И все налимы как один были крупные, жирные – не оторвешься. Матреша стояла подле, стояла, куталась в тулуп, а потом подошла к полынье да заглянула туда, опустив в руки в Воду. И увидала там… бездну. Темную и бескрайнюю, как черная душа оршанского старосты. И такой холод пронзил Матрешу, что в ужасе отпрянула она от полыньи, упав прямо на снег. Подбежали к ней сыновья, подняли, но она тряслась так, что даже сказать не могла, что случилось такое, только зубы стучали. А придя в себя, неровным голосом, срывавшимся в крик, строго-настрого наказала Матреша детям своим – домой не возвращаться, идти к дядьке в соседнее село, да и там не сидеть и готовиться бежать подале. И не дай Бог пойти за ней следом!

Наказала так, вскочила и побежала по заснеженной тропке, оставив детей своих в изумлении. А на бегу все бормотала какую-то дребедень: «Полынья, полынья, полынь, полынь… Имя звезде полынь… Грех ваш страшен и кара лютая… Веками вариться тому яду… Звезда на небо взойдет и упадет в Воду, и третья часть станет ядом тем… Вода… Вода и огонь… Вода и огонь… Вода превратится в пар… Пар вырвется из каналов… Кипит, кипит в активной зоне… Положит… Положит… Положительный паровой коэф… коэф… Полынья, полынья, полынь…» И когда, теряя силы, добежала она до села, то перешла на крик. И селяне слышали ее, и ляхи, но никто не мог разобрать смысла сих слов.

– Стойте, подождите, не делайте этого! – кричала Матреша. – Полынья, полынья, полынь, полынь… Звезда Полынь на небо взойдет, и треть вод станет ядом… Я накормлю потомство ваше полынью и напою их Водою с желчью… Детям их и детям их детей смерть в души войдёт… Положит… Положительная реа… ктивность… Кави… кавита… тация насосососов… Четвертый, четвертый блок…

– Прыбярыце адсюль гэту курву![5] – бросил Кмита.

Ляхи замялись:

– Да баба пэўна[6].

– Якая баба?! Бабы па хатах з дзецьмі сядзяць. Ведзьма гэта![7]

Достал Кмита из-за пояса пистоль и выстрелил прямо в Матрешу. Упала она навзничь, продолжая, однако, выкрикивать: «Не делайте этого… Не делайте… Полынья, полынь… Вода, целый столб Воды… Конец… Концевой эфф… фект… Обез… обез… воживание реактора… Отчуждение… Вода и огонь, Вода и огонь… Вода помнит…» Снег окрасился кровью. Затихла Матреша.

– Запальвай! – скомандовал Кмита, и ляхи подожгли сарай.

Случившееся в тот день настолько противно было и человечьим законам, и законам Божьим, что, кажется, небо должно было разверзнуться над преступниками и покарать их самыми глубокими безднами ада. Но небо стояло белым и безмолвным, как саван, никаких громов и молний не было на нем. И даже лед на озере не раскололся под душегубами, когда на другой день покидали они сожженное село. Смолчала Вода. Так и пошли они далее безнаказанно разорять земли Руси. Кмита же похвалялся потом, что сжёг две тысячи сел и захватил большой полон. Взяли ляхи Холм и города другие. Только Псков им не дался. Повоевали там ляхи, потрепали их стрельцы государевы да народ псковский. Загрустили ляхи, да и пошли на мир с царем Иоанном, и каждый остался при своих.

Ушла война. Озерный край стоял разоренным. Люди возвращались в родные места, ужасаясь произошедшим там переменам. Но жизнь не стоит на месте. Доставали останки из гарей и хоронили их в курганах, кои обкладывались валунами понизу, а на вершины сажался можжевельник – древо смерти. Так и стоят те курганы до сих пор вдоль дорог, напоминая о былом. На месте пепелищ рубились новые избы, рождались дети, распахивались зарастающие ольхой да ветлой поля. Но все было уже не так, как прежде. Урожаи стали незавидные, земелька так себе, на такой богатого урожая дождешься раз в десять лет по завету. Да и лес строевой весь куда-то вывелся, оставшийся же был гож на дрова токмо. Ягода стала мельче да кислее. Рыба тоже повывелась, пришлось сложные снасти налаживать, а про стерлядку и вовсе забыли, как она выглядит.

Жизнь медленно возвращалась в эти края. Вернулись и дети матрешины. Они в тот страшный день добежали до соседнего села и уже там услыхали колокольный набат да увидали столб черного дыма. Потом они с родней своей бежали еще дальше, и еще, пока не добрались ажно до острова Кличен, где и пересидели войну под защитой волн и стен острожных. Сыновья матрешины срубили себе избу на старом месте, привели в дом невесток и обзавелись детьми уже, а дочка Настена пока еще ходила в девках и, судя по всему, материнский дар слышать Воду передался ей, как когда-то передался он самой Матреше от бабки ее.

Многое изменилось в озерном краю. Сила Воды как будто ушла, истаяла. Людям стало казаться, что они Ее не чуют вовсе, что Вода потеряла свою память, свою чистоту. Но ведала Настена, что Вода на месте, только заснула где-то в своих подземных реках, затаилась отчего-то. Иначе как бы Она, века хранившая край, вдруг осталась безучастна к тем страшным делам, кои творились тут? Восстановлен был храм, люди снова ставили там свечи, а голос Воды уже и слышать не хотели. И не ходили к тем, кто слышал его. Настена посидела, посидела без дела, а потом и под венец собралась. Казалось, сила Воды и впрямь покинула те места, а иначе отчего преступившие законы Ее не понесли никакого наказания?

Возможно, так оно и было. А может, и нет – кто знает? Под силу ли людям постичь высший промысел? Войско ляшское вернулось домой с большой добычей. Разбогател Филон Кмита. В награду за верную службу был он произведен королем Стефаном Баторием в звание сенатора и воеводы смоленского – даром, что под Смоленском драпал Кмита так, что только пятки сверкали. А такоже получил он от короля добрый лен под Киевом. Хорошие то были земли, плодородные, с замком и селами на берегу чистой реки, в Днепр впадавшей. Местечко то называлось в честь полыни, как нарекли ее в местном наречии. И хорошо зажил там Кмита с семейством своим, не особо памятуя про свершенное им где-то далеко. И потомки его расселились широко по той волости. А те потомки, которые родились от законных жен, еще и владели ею. Сам же Кмита с той поры взял себе герб, где к старой Хоругви Кмитов приделаны были шлем да перья павлиньи. И подписывался он отныне в честь своего нового лена не иначе, как Филон Кмита-Чернобыльский.

Тревожные лица людей в белом, похожих на ангелов… Крики: «Снижение оборотов насосов… Стабилизация мощности… Жми кнопку! Да жми же! Стержни, стержни в активную зону! Глуши реактор! Тут все на хрен взорвется сейчас! Мощность на пределе!» Удары грома, от которых, казалось, сотрясается земля… Пламя повсюду… Стены плавятся. Железо, песок, камни и огонь текут, подобно меду… И ползет, выползает на свет белый невидимая смерть…