Богатыри не мы. Устареллы - Майк Гелприн

До дома Еронкина на Остроженке добрались затемно. Еще проезжая мимо мельницы, слышали собачий вой – жалобный, протяжный, и не мог Евграф Данилович отделаться от мысли, что это из его двора доносится. Оказалось – нет, не его животина надрывалась, соседская.

– Отчего кобель скулит? – первое, что спросил граф у лакея Митяя.

– Чует, – таинственно ответил тот.

– Что чует-то?

– Приметил я, ваше превосходительство, что перед тем, как кому на нашей улице загинуть, кобель выть принимается. И ничем его, шельму, не угомонить – не жрет, не пьет, а морду кверху и скулит. Чует близкую чью-то погибель.

– Эка ты мне, брат, жути нагоняешь, – хмыкнул граф и, кивнув в сторону Ходжи, распорядился: – Приготовь гостевую для… считай, господина титулярного советника Ходжи, запамятовал, как его по батюшке, Матренина. Прими как подобает. Ни в чем отказа быть не должно. И ослу место в конюшне определи. Понял?

– Да как не понять, ваше превосходительство? В лучшем виде устроим, не извольте беспокоиться.

Вороны, что облепили ясень у дороги, отчего-то вдруг встревожились, рты разинули, карканьем затмили на миг собачьи стоны. Захлопали вдруг крылья, сорвалась вся стая с насиженных мест и темной тучей устремилась прочь, к реке.

– Прохор, мушкет мне живо! – крикнул ординарцу Еронкин, заприметивший, кому именно горластые уступили место.

Теперь и Митяй, и Ходжа, и Прохор тоже увидели черное пятно на ветке близ забора.

Граф взвел курок, нацелил ствол на птицу. Внезапно изумрудный огонек вспыхнул у руки Еронкина, отвлек от прицеливания. Птица встрепенулась, взметнулась ввысь. Граф выстрелил.

Перебитая картечью ветка надломилась и повисла на заборе. Птицу чуть отшвырнуло в сторону. Видно, дробина прошла вскользь, и бестия, оставив падать клок перьев, быстро растворилась в сумерках. Соседский кобель тявкнул и умолк.

– Ежели для благого дела позарез надо узнать то, до чего простому смертному ни в жисть не додуматься, то ступай-ка ты к старцу Амвросию. Он уму-разуму научит. То не беда, что ты веры басурманской. Амвросий – человек от Бога, а Бог всем един, – сказал Ходже Митяй, выслушав за чаем рассказ о безуспешных поисках трех вод.

– Он дервиш, да? – спросил Ходжа, но, смекнув, что слово это Митяю неведомо, уточнил: – Он богослов, мудрец, которому известно сокрытое; читает в глазах сокровенные помыслы?

– Он самый! – многозначительно изрек лакей.

– О, Аллах милосердный! – воскликнул Ходжа. – Слушай, один такой человек в Хорезме сказал мне: ступай туда, там найдешь. Больше ни слова не сказал! А я ничего не понял, как есть ничего! Мудрецы везде одинаковые – не умеют говорить мне простыми, ясными словами: куда именно пойти, что и как делать!

– Наш мудрец скажет! Все как есть скажет! – не без гордости убеждал Митяй. – Ступай завтра же!

Насреддин не слишком верил в мудрую простоту старца, но, дабы не давать приюта сомнениям, кои всякий раз вселялись в голову, стоило лишь отмахнуться от чего-то, с рассветом вывел из конюшни своего ишака и отправился в урочище.

Солнце уже устраивалось на ночлег, когда Ходжа добрался до Амвросьева скита. Место то было уединенное. Единственная тропа петляла по лесу меж кленов да дубов, постепенно спускаясь в низину к роднику. Там, на круглой, как блюдо, поляне, ютились постройки, среди которых выделялась низенькая деревянная часовенка с крестом на макушке, а рядом родник и укрепленная бревнами купель.

Ходжа удивился, заметив, что из трубы одного из срубов валит дым. Лето было в самом разгаре, вечерами стояла теплынь.

– Неужели эти странные люди замерзли, а, Гонга?

Осел, как обычно, не ответил. Ему очень не нравился крутой спуск, заставляющий идти с осторожностью и подгибать задние ноги, чтобы уравновесить тело; обращать внимание на людские глупости ишаку было недосуг.

Ходжа почуял неладное, когда, спустившись на поляну, увидел угрюмых, торопливых в движениях монахов. Не такой, по рассказам Митяя, представлял Насреддин уединенную обитель. Вместо тишины и смирения наблюдать пришлось поспешность и ропот благочестивых мужей.

– В то ли место я пришел? – спросил Ходжа, поклонившись в пояс седобородому старцу; пожалуй, единственному, кто пребывал не то чтобы в спокойствии, а скорее в печали и, казалось, в этот момент имел внутреннее обращение к своему Богу. – Амвросьев ли это скит?

Старец лишь кивнул, но ответить дельно не успел – дверь сруба распахнулась, и из клубов пара, вырвавшихся наружу, явились двое. Высокий худощавый монах с мокрыми волосами и слипшейся реденькой бородкой вел укутанного в одеяло отрока. Тот едва переставлял ноги, весь вид его указывал на тяжелую болезнь.

– Чарги? – спросил Ходжа.

Старец снова кивнул и жестом предложил гостю пройти за ним в келью.

Разговор с монахом получился долгим и ушел далеко за полночь. Сальный фитиль с коротким язычком пламени почти не давал света. Густой сумрак кельи и длинный, лишенный интонаций монолог старца убаюкивал Ходжу. Он уснул, и сны его были далеки от земных забот, от возвышенных чувств, от поисков смыслов и истин в потаенных глубинах своего сознания. В какой-то момент Ходжа почувствовал, как тюбетейка соскользнула на плечо, упала на колено. Насреддин проснулся.

– Однако уже поздно, – расслышал он слова старца. – Время уединиться, вспомнить прожитое, подумать о будущем, обратиться к Господу, дабы навел тебя на путь истинный.

– О мудрый старец, – воскликнул Ходжа, – твои слова коснулись моего сердца. Теперь мне ясно, что ответ на свой вопрос я должен искать на дне моей несчастной души.

Утром Ходжа узнал о трех монахах, что ходили в город продавать нехитрые свои рукоделья, а на обратном пути были поклеваны чаргами. Двое сумели в бане выстегать вениками всю хворь, а вот отроку не повезло – лежал он теперь в келье под несколькими одеялами и все равно зяб.

Был день общего сбора в храме. Удаляясь молиться о спасении души юного своего собрата, монахи попросили Насреддина побыть с больным, поднести тому воды, если попросит. Ходжа согласился.

Отрока звали Агафоном. Было ему лет тринадцать от роду; лицо узкое, щеки впалые, глаза большие, словно девчачьи, только искры дерзновенной в них не осталось: угасал парень.

Агафон удивился гостю в тюбетейке: в скиту среди православных монахов и вдруг басурманин! Отрок знал, что старец Амвросий любому путнику даст приют, хлеб да соль, но чтоб иноверец находился подле Агафона в последние часы его жизни – это казалось неправильным. Отрок хотел возразить, хотел призвать братьев, но сил хватило только на то, чтобы промычать что-то несвязное. Слезы потекли по бледному лицу Агафона.

– Слушай, не надо плакать, да. Ты поправишься. Мой ишак еще будет возить подарки на твоей свадьбе, – хотел подбодрить Ходжа, но вдруг вспомнил, что монахи дают обет безбрачия, треснул себя ладошкой по лбу. – Вах, глупый я! Пить хочешь? Нет? А давай я тебе сказку расскажу! Хочешь?

Агафон прикрыл глаза. Ходжа воспринял это как согласие и начал свой рассказ:

«Некогда в Бухаре жил красильщик Хасан. Он не был ни беден, ни богат. Был у Хасана сын по имени Саид. Он помогал отцу во всем и имел отличный вкус в выборе красок.

В один день, когда Хасан был занят обыкновенной своей работой, в лавку зашел чужестранец и сказал:

– Я ищу мастера Хасана. О нем мне говорил один бухарский купец, который торговал на рынке в моей стране.

– Хасан – это я, – ответил красильщик.

– Твоя работа очень хороша, Хасан, – сказал чужестранец. – А сможешь ли ты для меня окрасить ткань так, чтобы цвет ее был сравним с сиянием золота в лучах восходящего солнца?

– Сожалею, почтенный, но у меня нет такой краски, и я не знаю способа ее приготовить, – ответил Хасан.

– О, сколько дивных вещей ты смог бы сделать, будь у тебя способ превращать тонкий шелк в нежную золотую дымку!

– Ойе! – закивал Хасан.

– Я имею знания, которые нужны нам обоим, – сказал чужестранец, – и предлагаю тебе отправиться со мной в страну Кьи-Лха и добыть там не только краску, но и тайну ее изготовления. – Он вынул из-за пазухи кафтана лоскут тончайшей ткани, которая даже при тусклом освещении переливалась золотом.

– Вах! – воскликнул красильщик.

– Так ты пойдешь со мной, Хасан? – спросил чужестранец.

– Я уже слишком стар, чужестранец, но у меня есть сын, который может отправиться с тобой, – ответил красильщик и отправил Саида в страну Кьи-Лха за волшебной краской».