Скажи им, мама, пусть помнят... - Гено Генов-Ватагин

Собрание продолжалось более часа.

— Товарищи солдаты, господа офицеры, — начал я. — Над порабощенной Болгарией взошло солнце свободы. Прежней преступной власти Кобургов, убийц и шарлатанов, уже не существует.

— Ура-а! — закричали солдаты. — Да здравствует правительство Отечественного фронта! Смерть врагам народа!

— Да, справедливое возмездие, смерть ждет врагов! — подтвердил я спокойно. — Их будет судить народный суд, но вместе с ними он будет судить и тех офицеров, которые стреляли в патриотов. Здесь, на этом аэродроме, погиб мой верный друг и преданный сын Болгарии Радко Попов. Убийцы его находятся здесь, среди вас.

И тут началось что-то невообразимое.

Мы арестовали нескольких человек и назначили новое командование. Солдаты проводили нас торжественно, с почестями.

Было заменено командование и во всех частях Пловдивского гарнизона. Только в штабе армии нам никак не удавалось навести порядок. Командование армии отправлялось на фронт. В городе оставался лишь штаб второй дивизии во главе с полковником Стоевым. Вот они и занялись мобилизацией фашистских элементов, одевали их в военную форму и никуда не выпускали, пытаясь всех постепенно переправить на фронт, чтобы дать им возможность избежать возмездия народа.

Ни один партизан еще не переступил порог штаба. Первым в этом осином гнезде появились Димитр Георгиев, Голубь и я.

В помещении оказалось много офицеров. Они с весьма озабоченным видом входили и выходили, и все куда-то торопились. Одни из них уже надели фронтовую форму, а другие еще оставались в своей офицерской форме мирного времени.

— Митя, пошли прямо в кабинет полковника Стоева. Начнем оттуда, а потом посмотрим.

Димитр Георгиев, весьма интересный и на редкость культурный человек, пользовался в городе большой известностью и как оратор, и как постоянный защитник наших товарищей во время фашистских судебных процессов. Ему и самому доводилось сидеть во многих тюрьмах и концентрационных лагерях.

Мы вошли через главный вход. Часовой улыбнулся нам, откозырял, но не сказал ни слова. Мы проследовали по длинному коридору. Несколько офицеров рассматривали нас с явным недоумением.

— А это что еще за птицы? — спросил один из них.

— Партизаны! — отрезал я. — А вы, господа, кто такие? Ну-ка подойдите ближе!

Те засуетились.

— Подойдите ближе! Приказываю вам! — И я наставил на них пистолет.

Офицеры растерялись. Они явно не знали, что же им делать.

— Но, господа, мы же офицеры!

— Вижу! — Димитр тоже вынул пистолет. — Где здесь кабинет командира дивизии полковника Стоева?

Один из офицеров прищелкнул шпорами:

— Прошу за мной, господа!

Он торопливо пошел впереди и раскрыл перед нами дверь.

Мы очутились в комнате адъютанта. Молодой вылощенный офицер звякнул шпорами и предложил нам сесть.

— Скажите, здесь полковник Стоев? — строго спросил Димитр.

— Так точно, господа! А кто вы такие? Как доложить о вас?

— Оставайся на своем месте! — предупредили мы его и ворвались в кабинет командира дивизии. Там за столом сидел высокий мужчина лет пятидесяти, с зализанными волосами, увешанный орденами и аксельбантами. Он смотрел на нас с недоумением. Не дав ему сказать ни слова, мы направили на него пистолеты. Побледнев, полковник поднял руки вверх и пролепетал:

— Да как же так, господа, да я…

— С вашей властью покончено, полковник Стоев! Отныне вы уже не командир дивизии. Вы арестованы!

— Но, господа, я за новую власть, я ее не отвергаю!

— Нельзя же служить двум богам, господин полковник, — прервал его Димитр. — Комиссия все обсудит и решит. Перед вами члены военно-следственной комиссии. Но я еще хочу напомнить о том, что нам известны действия вашей дивизии в Среднегорье. Вам придется отвечать за сотни партизанских смертей, за тысячи черных траурных платков, господин полковник. Стойте смирно перед народными представителями!

Полковник Стоев вытянулся в струнку. Казалось, даже аксельбанты на нем потеряли весь свой блеск. Он попытался взять свою фуражку, но я его остановил:

— Обойдетесь и без нее, господин полковник. Перед народным судом все равно придется снять шапку. Прошу сдать оружие! Возьмите у него! — дал я знак Голубю.

Ребята Голубя взяли под стражу командира второй дивизии, именно той дивизии, которая проводила блокаду Среднегорья осенью 1943 года.

На следующий день часть штаба второй оперативной зоны перешла в помещение штаба армии.

Революция продолжалась.

Эх, время, время! Неповторимое время нашей огневой молодости!

НЕМНОГО О ПРОШЛОМ

Хотя я и знал, что мне нелегко будет перенести встречу с матерью погибшего партизана Бойчо, смерть которого в расцвете молодости была трагична, но все же какая-то неведомая сила все время тянула меня зайти в его дом. И однажды я очутился у калитка его дома.

— Тетя Аврамица!

Матери погибших партизан всегда начеку, всегда чего-то ждут.

Тетя Аврамица, маленькая женщина, сломленная горем, повязанная черным платком, делавшая что-то во дворе, сразу же обернулась ко мне. Она впилась глазами в мое лицо и словно оцепенела. Немного погодя она подошла к виноградной лозе, оторвала спелую гроздь и протянула ее мне своей жилистой материнской рукой, которой когда-то гладила волосы Бойчо. Поверх платья она повязала передник, как в тот страшный день, когда она несла в нем отрезанную голову сына.

Она продолжала неотрывно, сквозь слезы, смотреть на меня глазами, которые, казалось, никогда не высыхали.

— Ну иди сюда, садись рядом, — сказала она и обняла меня. — Дай я посмотрю на тебя вблизи. Когда приходит ко мне в гости друг Бойчо, мне все кажется, что вот-вот появится и он, мой ненаглядный, что ушел от меня таким молодым.

И ее слезы обожгли меня.

— Эх, Генко, — взяла себя в руки тетя Аврамица, — в детстве вы с Бойчо были очень похожи друг на друга. Ведь мы же родственники. Однажды во время жатвы я узнала, что вы подрались из-за какого-то пустяка. Сколько же я его ругала тогда! «Вам нельзя ссориться между собой и драться. Вы вместе росли, к тому же двоюродные братья. Да Генко и старше тебя».

— Мальчишкой он не дрался, тетя Аврамица, — перебил я ее и рассказал, при каких обстоятельствах мы однажды поссорились с Бойчо, с которым впоследствии стали неразлучными друзьями.

— Это все были детские шалости, — промолвила тетя Аврамица. — Бойчо славился упорством: если скажет что-нибудь, то обязательно сделает.

— И в партизанах остался таким же. Если считал себя правым, то мог хоть в огонь броситься.

— И жизни не пожалел, — вздохнула тетя Аврамица. — Хоть бы во сне мне не так часто являлся. Как увижу его, сердце начинает так сильно биться, что не выдерживаю и тут же просыпаюсь. Если б ты знал, как мне хочется приласкать его, увидеть живым. А вижу только его отрезанную кудрявую голову. Столько лет прошло с тех пор, а все никак не могу представить свой дом без него.

Хлопнула калитка, и во двор вошел дядя Аврам, отец Бойчо.

— Ах, да у нас гости! Добро пожаловать, сынок!..

Дядя Нончо, так его называли мои земляки, видно, немного выпил, но шагал легко и имел бодрый вид. Несмотря на годы и тяжелые испытания, свалившиеся на его голову, он остался жизнерадостным человеком. Небольшого роста, худой, но всегда с великолепной выправкой, он то и дело поводил то одним плечом, то другим, чтобы не соскользнула наброшенная на плечи шуба, и как-то грустно улыбался. Посмотрев на тетю Аврамицу, он вдруг напустился на нее:

— Ты опять плакала, старуха? Хватит проливать слезы! Да ты посмотри, какой у нас гость! Как будто сам Бойчо пришел к нам. Ну-ка налей нам вина, надо попотчевать гостя, а слезы прибереги для моих похорон!

Тетя Аврамица встала, вытерла уголком черного платка глаза. Только она принесла кувшин вина, как в комнату вошли Иван Гинов, Генко и Кольо.

— Старуха, а вот и еще наши сыновья. Да ты только посмотри, сколько любящих сыновей у нас!

Дядя Аврам пользовался уважением и заслуживал почестей не только потому, что вырастил двух смелых партизан, явившихся гордостью партизанского движения в Среднегорье, но и потому, что вступил в Коммунистическую партию еще в 1919 году и стал одним из основателей ее ячейки в Брезово.

Кувшин переходил из рук в руки. Дядя Аврам время от времени вдруг замолкал. Держа в руках кувшин, полный ароматного брезовского муската, он неожиданно пускался в трогательные воспоминания. А тетя Аврамица присела на низенький стул в углу. Мне казалось, что она вовсе нас и не слушает. Только иногда она вставала и приносила еще чего-нибудь поесть то из буфета, то из погреба. А старый коммунист рассказывал:

— Это произошло 9 февраля 1944 года. Выдался погожий, теплый день. В феврале редко случаются такие теплые дни. Все село вышло в поле: начали сеять вику. Я измучился пахать на двух молодых волах, которые еще не были обучены. Взял с собой и тетю Аврамицу: она вела их на поводу. Ведь молодые волы, как дети, — их надо вести за собой и напутствовать. Старый вол — совсем другое дело. Он знает борозду не хуже меня. — И дядя Аврам поднес кувшин к губам.