Скажи им, мама, пусть помнят... - Гено Генов-Ватагин

— Ну, Гочо, встань же теперь, чтобы мы могли исполнить твою мечту. В нашем распоряжении военный оркестр, да и среди нас много звонкоголосых людей.

Но кругом царила траурная тишина. В гробу, украшенном позолотой, лежал один из верных сынов партии — Гочо Грозев, Боян. Дождем сыпались на него цветы. По скорбным лицам людей текли слезы. А он молчал, впервые оставаясь глухим к любви своего народа.

Мы привыкли, что жизнь героев связана с чем-то выдающимся, с каким-то подвигом, с каким-то особенным поступком. У Гочо Грозева вся жизнь была поистине подвигом. В течение всех прожитых лет он скромно совершал героические дела и закалился в борьбе, как в огне закаляется сталь.

Я стоял над его бездыханным телом, а память невольно возвращала меня в былые годы. Ведь именно тогда создавалась прочная основа нашей боевой дружбы…

Гайдуцкая весна! Среднегорские буки под лучами теплого солнца буйно зазеленели. Из-под таявшего снега появились первые подснежники. Мы поднялись высоко в горы — к подножию вершины Богдан, чтобы полюбоваться молодой зеленью и неудержимой поступью весны. Глаза разбегались от восторга при виде оттаявшей земли, дарящей жизнь травам и цветам.

Эта весна отличалась от предыдущих. Ее наступление покоряло нас: и буки мне казались выше, и травы — зеленее, и небо — голубее. А вершина Богдана — светлой и загадочной.

Что скрывалось в улыбке красавца? Может быть, он хотел напомнить нам легенды о Богдане-воеводе, об его верной дружине? Или пытался предсказать будущую нашу победу? У меня стало легко на душе и не столько из-за хорошей погоды, сколько оттого, что я стоял у подножия Богдана, у самой колыбели легендарных гайдуков. Я ощущал под ногами бурный прилив весенних соков. И вдруг во мне невольно зазвучала песня о Богдане-воеводе, которую я запел вполголоса:

Занемог Богдан — красный молодец,Девять лет он лежал без движения.Богдан матери тихо наказывал:— Сколько дней в году, мама,Столько я городов обошел,И меня, мама, ни одна болезнь не настиглаИ лишь дома меня отыскала.И не то меня гложет, что смертен я,Но так жаль мне коня вороного,За которым присматривать некому будет.Есть мать у меня, а она уже старая,Есть брат у меня — только он далеко,Есть жена у меня — за конем бы она присмотрела,Присмотрела б она, да уже за конем не моим.Коль умру я, Богдан, добрый молодец,Не неси меня, мама, на кладбище —Схорони у дороги проезжей.Мне построй монастырь в изголовьеИ у сердца сады посади,Пусть в ногах моих будет колодец,Рядом знамя пусть алое вьетсяИ на привязи конь мой пасется…

Гочо, до этого рассеянно глядевший на буки, покрытые молодыми зелеными листочками, вдруг расправил плечи и, как никогда горячо, заговорил:

— Именно сейчас больше всего необходимо, чтобы реки прошлого влились в реки будущего. Человечество воспрянет только тогда, когда сможет отдохнуть от боев. Ненависть потому пылает в нас, что мы пять веков гнулись под чужим игом. Сейчас мы сражаемся не только против фашизма, но и против векового угнетения. Послушай, Ватагин, когда я с винтовкой в руках пошел бороться против фашистской тирании, во мне воскрес гайдуцкий дух. Мы обязаны продолжить начатое ими дело, хотя они и не смогли до конца осознать его. Вот я стою на вершине Богдан и чувствую, что во мне просыпается сердце Богдана-воеводы. Когда слышу, как ты поешь о героях-гайдуках, мне кажется, что их слава бессмертна, как песня. Но кто знает, когда-нибудь…

Гочо оборвал себя на полуслове, глаза его выразили все, что было у него на душе: мы тоже гайдуки. Мы, стоящие на вершине Богдан и ждущие своего воеводу. А он находился среди нас.

Жаль, не нашлось среди нас поэта, чтобы сложить оду в честь мужественной скорби героя.

— Знаешь, — вдруг промолвил Гочо, — когда я учился в гимназии, то очень любил мечтать, хотя то время вовсе не было подходящим для мечтаний. И как бы ты думал, о чем я мечтал? О девушке, прекрасной девушке, нежной и любящей, а девушки-то были тогда от нас далеки… Мы только-только вырвались из своих сел и взялись за большое дело: предстояло создавать партийные организации и открывать людям глаза на правду.

До сих пор вижу себя в ученическом кителе и фуражке, в рваных ботинках, хлюпающих по хасковским булыжникам. Бедная мама, она в ту пору никак не могла на меня нарадоваться: «Ученым человеком станет Гочо, род наш прославит!»

Мечтала видеть меня ученым, бедная, да ничего не получилось из этого. Стал я бунтарем по профессии. Как говорил Ботев: «Не плачь, мать, не тужи, что стал я гайдуком».

Разумеется, все мы являемся настоящими борцами, прежде всего потому, что мы сыновья одной матери — Болгарии. И потому, что мы, если понадобится, готовы умереть за нее.

Потом неожиданно для меня Гочо обернулся и с каким-то благоговением прошептал:

— Болгария, ты наша родная мать!..

И зашагал по тропинке, ведущей к Баррикадам. Я следовал за ним, хотя у меня подкашивались ноги. В душе звучали его слова: «Болгария, ты наша родная мать!..»

Перед закатом мы присели отдохнуть на поляне. Гочо казался чем-то озабоченным и все молчал. Но когда встречался со мной взглядом, то издали махал рукой. Он любил меня, как сына, и доверял самые сокровенные свои тайны.

— Садись сюда, я тебе расскажу о своей муке, которую ношу в сердце еще с тех пор, когда учился в гимназии. 1917 год стал годом моего боевого крещения. Тогда мы, молодежь, основали кружок тесных социалистов в гимназии. Горсточка людей — человек двадцать наиболее передовых ребят.

Хотя мы занимались исключительно просветительной деятельностью, работа нашего кружка носила конспиративный характер. Социалисты тогда отнюдь не были в чести, и власти их преследовали. Одним словом, нам с трудом удавалось доказать свою правоту. Для этой работы нужна была не только смелость, которой мы, бесспорно, обладали, но и разум. От нас прежде всего требовалось стать примерными и сильными учениками, чтобы мы могли лучше исполнять порученные нам задачи. Да как же иначе смог бы слабый привлечь на свою сторону сильного? Чтобы стать руководителем, надо многое знать и уметь, быть умным и тактичным. Человек, не имеющий достаточной подготовки, не может быть руководителем.

Вот почему мы и ложились, и вставали с книгой в руках. Каждый стремился узнать больше. В нашем социалистическом кружке не было отстающих учеников — мы все стали отличниками.

Ну да я отвлекся от главного. Самого лучшего из нашей группы сожгли заживо. Это был Стойко Щерев — золотой парень, готовый умереть за товарища, принести себя в жертву ради других! Столько лет прошло с тех пор, а он, как живой, у меня перед глазами, и особенно в трудные минуты я неизменно вспоминаю о нем. Стойко Щерев, Васил Митев, Илия Граматиков и я были первыми руководителями нашего кружка.

Еще до привлечения Щерева к активной революционной работе я долгое время дружил с ним. Он слыл одним из лучших учеников, и мы хотели любой ценой добиться включения его в ряды наших единомышленников. Мне поручили поработать с ним. Однажды после уроков я догнал его на улице и предложил пойти на наше собрание. Стойко посмотрел на меня, улыбнулся и принял все это как нечто само собой разумеющееся.

Впоследствии он стал не только опытным руководителем и агитатором, но и бесстрашным борцом. Как и Петлешкова, палачи сожгли его заживо.

Когда мы завоюем свободу, прежде чем взяться за большие дела, мы должны воздвигнуть памятник в честь павших, чтобы живые помнили о них. Не должно быть забытых героев.

Я, кажется, совсем заговорил тебя. Спокойной ночи!

Гочо лег, склонив голову на гайдуцкий камень. Наверное, во сне ему привиделся Стойко Щерев.

Однажды летней ночью, после долгого и утомительного перехода, мы очутились в кошаре деда Кольо. Горы притихли. Усмирились ветры, как после отшумевшей бури. Бездонное небо казалось кротким и синим-синим. Луна, появившаяся из-за вершины Старчовец, печально освещала примолкшие калоферские кошары.

Дед Кольо, старший потомок Калофера-воеводы, ровесник Ботева и Левского, присев к пылающему чабанскому костру, разговаривал со своими собаками, не сводившими с него преданных глаз. Как будто рассказывал им о чем-то. Наверно, о битвах, когда-то гремевших в этих горах, о павших героях, с которыми он делился последним ломтем тяжело достающегося чабанского хлеба.

Дед Кольо был не просто чабаном. Через его кошару прошло много гайдуков, воевод и народных борцов. Здесь останавливались Левский и Ботев. О них старик сохранил самые светлые воспоминания и питал к ним теплые чувства. Жизненные бури как будто специально пощадили его для того, чтобы он передал новым поколениям бунтарские заветы Ботева и Левского. Как только заходила речь о них, из его старческих глаз, едва заметных под мохнатыми седыми бровями, катились тяжелые слезы.