Скажи им, мама, пусть помнят... - Гено Генов-Ватагин

Старик олицетворял собою живую историю Болгарин, и мы всегда с большим интересом слушали его воспоминания о грозных годах борьбы против турецкого владычества. И сейчас были рады приветствовать старого бунтаря.

Мы отдохнули под гостеприимным кровом деда Кольо и стали собираться в путь.

Мы вошли в густые леса Старчовеца. Остановились на хорошо защищенной от ветров скале, откуда было удобно наблюдать за окрестностями. Прямо перед нами возвышались гигантские контуры Стара-Планины. Вершина Юмрукчал, как древний герой, вонзила свой меч в небесную высь. Вершины облаков, похожие на скалы, казалось, вот-вот прольются ливнями на измученную болгарскую землю. Но мы находились в хорошо защищенном месте и поэтому не чувствовали надвигающейся бури. Мы сняли с себя рюкзаки и винтовки и свалились без сил прямо на камни. Чьи-то признательные руки высекли сейчас из этой скалы вооруженного партизана. Он вечно стоит на посту и стережет родину Ботева — город-красавец Калофер. Никогда не предполагал, что после победы на этом святом месте, где мы с Гочо боялись, чтобы в нас не угодила пуля, я снова встречусь со своими старыми помощниками — Петко и Стояном-Медвежатником. Волосы их побелели как снег, но оба они сохранили бодрость духа.

Чудесные люди эти партизанские помощники: ни время, ни годы не смогли изменить в них природные черты, присущие болгарам. Больше того, они так хорошо сохранили в памяти все события, что могут обо всем припомнить, восстановить любой образ, воспроизвести любую встречу. Мы же, не раз умиравшие и воскресавшие в прошлом, закрутившись в водовороте послевоенной жизни, усталые от повседневных дел — телефонов, заседаний, — стали понемногу забывать первые, еще несмелые шаги героического начала. А эти старые калоферцы, все такие же мудрые и спокойные, останавливались на каждом шагу и напоминали о разных событиях, которые совсем уже стерлись в моей памяти. Я не переставал им удивляться. В тот миг мне захотелось еще раз поблагодарить эту холмистую ботевскую землю за то, что она надежно, по-матерински укрывала нас от врагов. Пока мы шли, я все слушал обоих товарищей, и мне все казалось, что когда мы придем на место, то я увижу на скале Гочо.

Но вернемся в ту грозовую ночь, в которую мы с Гочо решили там заночевать.

— Гочо, — сказал я ему тогда, — ты же начал мне рассказывать о своей юности. А что было дальше?

— Да уж и не знаю, интересно ли тебе меня слушать?

— Очень интересно, Гочо.

И он продолжал:

— Наша борьба в то время была особенной. До ухода в горы каждый должен был пройти школу мужества в кружках. Когда мы стояли на вершине Богдан, я завидовал гайдукам. Зачем, спросишь ты, завидовать их нерадостной доле? Да, но они без всякой подготовки в любой момент были готовы к битвам. Пахал крестьянин, напал на него турок — и все. Он бросал соху и тут же хватался за ружье. А у нас как? Враг хитер, умеет вводить людей в заблуждение. Много надо потратить времени, пока заставишь нынешнего крестьянина бросить соху и взяться за оружие. Гайдуков не приходилось агитировать. Многовековое рабство сделало свое дело. Вместе со словом «мама» он узнавал имя тирана, отнимавшего у него материнское молоко. Ведь это пятьсот лет рабства! Но фашизм не должен продержаться у нас и года. Хотя история многому нас научила, но не все это понимают. История — это как школа: у нее есть и хорошие, и слабые ученики. Одни воспринимают все на лету, а других надо убеждать. Вот почему мы и начали с азов.

Наш кружок окреп и стал авторитетным. Ни одно событие или торжество в гимназии но обходилось без нас. Наши ребята стали единственными желанными докладчиками на всех утренниках и вечерах. Их искали для оказания помощи отстающим ученикам, особенно перед экзаменами. С этой целью к нам обращались даже наши недруги.

Учителя заметили наше влияние и превосходство над остальными учениками и начали на нас коситься. Это заставило нас пригласить их на занятия кружка, чтобы они могли убедиться в том, что мы занимаемся не конспиративными делами, а чисто просветительными проблемами.

Вскоре наша инициатива вышла за рамки гимназии. О ней заговорили в Софии. И зимой 1920 года, в декабре, если мне не изменяет память, к нам в гости приехал Ламби Кандев, которого поразила наша разнообразная деятельность. «Нигде не встречал ничего подобного, — улыбнулся Кандев. — Да, вы нащупали самый верный путь. Когда об этом узнает Дед[21], он очень обрадуется».

Эти слова Ламби Кандева особенно взволновали нас.

«Но мы занимаемся и другой деятельностью!» — вмешался Стойко Щерев.

Ламби Кандев сел за одну из парт и попросил обо всем рассказать ему более подробно. Товарищи поручили мне выполнить его просьбу.

Сначала я немного смутился, но Ламби Кандев обратился ко мне по-свойски и помог побороть смущение. Я рассказал ему, что мы проводим кампании против фашистских праздников и парадов в день святого Георгия и что к этому рабочие относятся с большим интересом.

Множество праздников существовало тогда: дни победы, фашистские обряды самого различного характера, и мы считали, что на них надо ответить своими, рабочими праздниками.

Помню, с каким энтузиазмом мы организовывали участие учеников в первомайской демонстрации 1919 года. В этой демонстрации, за которую отвечал я, участвовало свыше ста учеников.

В Хаскове — центре табачной промышленности — Первое мая проводилось очень торжественно. Мы, одевшись по-праздничному, с красными тюльпанами в петлицах, стройными шеренгами прошли через весь город. Впервые ученики из гимназии пели вместе с рабочими революционные песни, особенно песню Киркова[22] «Пусть дружная раздастся песня». До сих пор помню, как грозно звучало:

Выше голову,Рабы, рабы труда!Вы же цари на земле.Да здравствует труд!

Это было для того времени исключительным событием, поднявшим дух хасковчан, но, с другой стороны, привело в ярость фашистов. Директор получил приказ наказать нас, а кое-кого даже исключить.

Должен сказать, что наш директор, образованнейший человек, воспитанный в демократическом духе, не согласился применить к нам такие крайние меры. Он даже осмелился обмануть представителей власти, заявив, что в демонстрации участвовали не ученики, а солдаты, переодетые в форму гимназистов.

Мудрец! — улыбнулся Гочо. — Жаль, что никак не могу вспомнить его имя. Память начала изменять мне.

После этого события директор стал проявлять повышенный интерес к нам, хотя и был далек от социалистических идей. Скорее всего, он хотел убедиться в правоте нашего дела, а не в нашей «вине». «Я не осуждаю верующих, — говорил он, — но и безбожников не обвиняю. Пусть каждый молится своему господу, но не делает зла другому».

Чтобы утвердить наши позиции в глазах директора, мы привлекли в свою среду сына классного наставника, чем опровергли утверждение буржуазных сынков, что якобы в нашем кружке состоят лишь безродные крестьянские дети.

Кружок стал одним из лучших в стране. О его деятельности уже знал и Димитр Благоев. Это мне сообщил Ламби Кандев, с которым мы увиделись летом 1920 года в Софии. Встретились мы совсем случайно. Когда я засмотрелся на памятник царю-освободителю, кто-то тронул меня за плечо. Я узнал Ламби Кандева. Мы поздоровались. «Юноша, что вас привело в Софию?» — спросил он. Я ответил, что, как секретарю нашего кружка, мне хотелось посоветоваться с ним по некоторым вопросам. Ламби Кандев взял меня под руку и повел в парк. Тогда-то он мне и сообщил, что рассказал обо всем Деду и тот поручил ему от его имени поздравить нас с успехами.

Когда об этом узнали товарищи, то очень обрадовались и начали работать еще более настойчиво. Позже по указанию Ламби Кандева мы создали из отдельных кружков общую организацию, при которой стала действовать секция по работе среди девушек. Она проделала большую работу. В нашу организацию влились новые силы, и это привело к тому, что мы создали еще одну интересную секцию — секцию для работы среди турецкого меньшинства. В Хасковской гимназии обучалось много турок. С большим трудом нам удалось привлечь к работе в организации 20 турок — учеников гимназии и одну ученицу-турчанку, которая потом привела за собой и многих других своих подруг.

В этот момент Гочо на минуту задумался:

— Проклятая память, да как я мог забыть имя этой турчанки?

Ага, звали ее Айша. Это была красавица с голубыми глазами. Так вот эта Айша, когда позже меня посадили в тюрьму, организовала турок, чтобы выразить протест полиции, которая якобы меня задержала незаконно, и доказывала, что я ни в чем не повинен. А в 1940 году она лично явилась на свидание ко мне в тюрьму и принесла передачу. Даже пожаловалась на то, что ее муж стал реакционером, и просила совета, как ей с ним быть.