Скажи им, мама, пусть помнят... - Гено Генов-Ватагин

В Зелениково нас встретили несколько грузовиков, автобус и легковая машина. Колонна снова отправилась в путь, но уже моторизованная.

Встреча с брезовцами была особенно торжественной. Почти все население вышло на северную околицу села. Сотни глаз смотрели на нас, ликующие, печальные, полные теплых материнских слез.

Первой меня обняла тетя Стана — сестра отца. Мама же оцепенела и просто не знала, что ей делать.

На площади в селе торжествовала тысячная толпа народа.

— Мы требуем устроить митинг! Видите, сколько народу собралось?

Мы не смогли отказать, хотя нам и следовало торопиться в Пловдив. Выступить пришлось мне, тем более что родом я из Брезово. Я посмотрел с балкона на огромную толпу людей, собравшуюся на площади, вытащил парабеллум и выстрелил два раза в воздух. И тут уж не выдержала вся бригада, и сразу пятьсот выстрелов из самых разных видов оружия слились в единый залп. Раздалась и огненная песня нашего единственного пулемета, который находился в надежных руках Гюро. О чем я говорил после этого импровизированного салюта в честь нашей победы — теперь уже не помню. Только помню, что, задыхаясь от волнения, крикнул:

— Вечная слава героям, пролившим свою кровь во имя того, чтобы наступил этот светлый день! Родные наши матери, снимите черные платки и улыбнитесь! Ваши сыновья будут жить в веках! Тот, кто пал в бою за свободу, тот не умирает!

В село Стряма попали к вечеру. Там квартировал кавалерийский полк. О его настроении мы не имели никаких сведений. Солдаты, судя по всему, ждали наших приказов. А что будет с их полком, с командирами, которые до этого вели их в бой против партизан?

Командир полка пригласил нас на ужин. Мы приняли его приглашение, но на всякий случай обеспечили себе надежную охрану. Столы накрыли в школьном зале, и имеете с нами туда явился и Гюро со своим легким пулеметом. Так прошел наш первый дипломатический прием.

Мы уже видели перед собой Пловдив. Он весь сверкал тысячами огоньков. В революционный Пловдив, где в бедности, голоде и борьбе прошла наша молодость, мы теперь вступали свободными людьми, героями, победителями.

Все было как в волшебном сне. Вот квартал Каршиак, где прошли мои тяжелые годы, когда я работал подмастерьем. Светились пловдивские холмы, где я не раз скитался в дни безработицы. И мне вспомнилась ночь 1941 года в канун годовщины Октябрьской революции. Вместе с Малчиком мы стояли на Бунарджике, не зная, где найти убежище, и могли только мечтать о будущей счастливой жизни.

И вот теперь город ликовал, встречал нас тысячами объятий, поцелуев, засыпал цветами. В нашу честь распахнулись все окна. Эх, нет Малчика, чтобы и он порадовался вместе с нами!

Рядом со мной стоял мой друг Банко. А Боцман, этот беспредельно честный борец, жмурился от ослепительного солнца и молча улыбался.

— Помнишь, Банко, годы, когда мы с тобой работали подмастерьями? Помнишь первомайские демонстрации, когда мы шли по этой же улице с красными ленточками, наколотыми на пиджаках, и пели, а вокруг нас что-то кричали полицейские и их агенты? А потом аресты, тяжелые испытания, и снова борьба. Ты помнишь все это, Банко?

Но Банко, ошалевший от счастья, был не в состоянии вымолвить ни слова.

Разве можно забыть таких товарищей, как Штокман, Бойчо, Кючук, Любчо! О них будут слагать песни…

Партизанское движение в Среднегорье многим обязано Штокману, и его имя никогда не забудут в этих краях. При его активном содействии осенью 1941 года в партизанские отряды ушли чехларцы, брезовцы, свеженцы, омуровцы. Сурового и благородного Штокмана любили и повсюду ждали с нетерпением. Штокман был опорой отряда…

Бригада имени Христо Ботева торжественным маршем с песнями направилась к центру города, где договорились собраться все партизаны из второй оперативной зоны.

В этот сентябрьский день нам казалось, что солнце светит ярче обычного. Улицы шумели, народ ликовал. Встречать нас явились все рабочие Пловдива. Сколько любви, слез и счастья! Я никогда в жизни не испытывал такой огромной радости, никогда не чувствовал себя таким гордым и сильным, как в тот незабываемый день.

Колонна партизан вышла на площадь, где уже высились арки и трибуна.

А кругом море людей. Дядя Смилян высоко поднял наше знамя и произнес:

— С фашизмом покончено! Теперь хозяин — народ!

ГЛАС НАРОДНЫЙ

Первые дни свободы мы провели как во сне. Сколько бы мы ни мечтали о свободе, как бы ни представляли себе долгожданный день победы, наша фантазия не могла представить всего величия этого огромного события. Оно в действительности оказалось таким грандиозным, таким необыкновенным, таким счастливым!

Пловдив — этот большой революционный город, так тяжело дышавший в огне борьбы, — теперь выглядел оживленным и необычайным. Повсюду встречались люди, вооруженные, возбужденные, неудержимые в выражении своих чувств. На улицах, тротуарах, площадях — сердечные встречи, объятия, слезы, рыдания. Близкие и незнакомые, молодые и пожилые — все представляли собой одну непрестанно движущуюся волну. Люди ликовали, скорбели, выражали сочувствие друг другу. Начались первые дни жизни новой власти, первые ее шаги — шаги чего-то нового и великого. Сходили со сцены старые тузы, торговцы и генералы. Теперь Боцман, Морозов, Голубь и Дыбов стали у власти. Бороться против старого оказалось значительно легче, чем создавать новое.

Мы снова перестали спать. Да разве можно было спать в такие времена! Дядя Смилян, знаменосец бригады имени Христо Ботева, после того как мы ступили на центральную площадь города, торжественно заявил:

— С фашизмом покончено!

Но нет, с фашизмом еще не было покончено. Борьбу следовало продолжать.

Казармы кипели и стали похожи на потревоженный ульи: солдаты арестовывали полковников, срывали с них мундиры и погоны. Боян Былгаранов, как глашатай свободы, переходил из казармы в казарму, с митинга на митинг, снимал с должностей старых офицеров и назначал новых.

Пришло сообщение, что моторизованный полк из Хасково направляется в Пловдив. Офицеры царской армии возглавили и повели этот полк против новой власти. Штаб партизан поднял по тревоге свои боевые отряды и воинские части, и за несколько часов им удалось разгромить этот полк. Солдаты вернулись обратно в Хасково, но уже во главе с новыми командирами. А Харитон повел в Пловдив целую группу арестованных офицеров.

— Ватагин, говорю тебе, это разбойники! Вон того, плешивого, видишь? У него при обыске нашли уйму всякого добра. Грабил народ! Ворюга!

Арестантские помещения были забиты задержанными офицерами. В такой момент очень трудно судить, кто, какое и за что заслуживает наказание.

Вот почему мы создали военно-следственную комиссию. В состав комиссии, которой руководил Димитр Георгиев — старый пловдивский коммунист и известный адвокат, — вошел и я. В распоряжение комиссии предоставили моторизованную группу партизан под командованием Голубя.

Мы обошли все казармы в городе и повсюду быстро навели порядок. Заседали на местах, уточняли, кого и за что надо судить, а невиновных тут же освобождали.

Однажды нам сообщили, что на аэродроме в Граф-Игнатиево, всего лишь в нескольких километрах севернее Пловдива, тайно готовится заговор против власти Отечественного фронта. Командование этого авиационного полка активно преследовало партизан, а сам аэродром превратился в полицейский участок. Еще в 1943 году летчики арестовали многих наших товарищей и некоторых из них расстреляли без суда и следствия. Среди расстрелянных оказался мой друг и земляк Радко Попов. И вот когда мне предстояло принять участие в расследовании положения в Граф-Игнатиево, у меня перед глазами неотступно стоял Радко, мой дорогой, незабываемый Радко.

Я взял с собой моторизованную группу под командованием Голубя, и мы отправились в Граф-Игнатиево.

Выдался теплый сентябрьский день. Пловдив все еще бурлил. Мы проехали весь квартал Каршиак и через полчаса прибыли на аэродром.

На взлетных площадках у нескольких самолетов прогревались моторы, а офицеры и солдаты бесцельно слонялись по всему аэродрому.

— Вот уже сколько времени мы вас ждем, товарищи, — заявили они. — Ведь здесь пока еще не ступала нога ни одного из представителей новой власти. Все приспособились к обстановке и стали выдавать себя за коммунистов.

Товарищи из соседних сел, очевидно, не решались показываться на аэродроме, да и люди из полка тоже боялись появляться в селах.

Я приказал, чтобы все собрались в клубе. Трубач сыграл сбор. В скором времени весь зал был набит до отказа. Во дворе в полной боевой готовности остались лишь люди Голубя.

Собрание продолжалось более часа.

— Товарищи солдаты, господа офицеры, — начал я. — Над порабощенной Болгарией взошло солнце свободы. Прежней преступной власти Кобургов, убийц и шарлатанов, уже не существует.