Халатная жизнь - Зоя Борисовна Богуславская

не обсуждаем. Я создала фонд его имени, пытаюсь создать музей, увековечить его память. А тогда я была окружена людьми, которых очень любила как друзей, для меня это был образ жизни, Андрей же не понимал и пытался меня отторгнуть от моего образа жизни и от моих друзей. Я не была в его кругу, не имела связей с его друзьями, знакомыми. Впоследствии получилось так, что все мои друзья стали его друзьями. Но вначале они относились к нему очень настороженно, даже враждебно. Долгое время. Даже когда мы стали женаты.

Мои литературные друзья тоже от меня немного отстранились. Я дружила с поэтами Давидом Самойловым, Борисом Слуцким, Евгением Винокуровым, с критиками, литературоведами Бенедиктом Сарновым, Лазарем Лазаревым, Станиславом Рассадиным – блестящими интеллектуалами, знатоками, ценителями классической поэзии, творчества продолжателей ее традиций, таких как Пастернак, Заболоцкий… Для них не очень много значила звездность и звездная жизнь Вознесенского. Для них он был наглым, хулиганистым, они не отрицали его исключительного дарования, но это был не их поэт.

Когда я говорю, что не было ночи, чтобы он не ночевал дома за 46 лет нашего брака, это сущая и точная правда. Наверно, были у него случаи, когда я уезжала в редкие командировки без него. После того как мне стало известно об одном таком случае, я немедленно съехала с квартиры. Владимир Алов сказал: «Боже, какое счастье, что ты бросила этого подонка!» А я завопила как ненормальная: «Никакой он не подонок! Это все ерунда! Дело вовсе не в этом!» Может, он без меня еще лучше жил бы? Но я была для него источник понимания, любви к нему не корыстной, а как к какому-то шедевру природы, который я обязана не повредить, растить, понимать, потому что мне выпало быть любимой им, – вот что было главной составляющей для меня.

В одной из книг о Вознесенском приводятся его слова о том, что он чувствовал после того, как Хрущев орал на него во время встречи с интеллигенцией в Кремле, фактически выгонял из страны. Андрей говорит: больше всего его ранило, что многие близкие отвернулись от него. Не было звонков, приглашений, не было ничего того, что предшествовало этой встрече, когда его всегда окружали друзья-приятели. В людях жил страх, они испугались быть рядом с тем, кого отвергает государство. И только одна женщина не побоялась, подошла утешить его, хотя это было опасно для ее писательского будущего: «В этом сказалась красота ее личности и характера». То есть у Андрея уже тогда было четкое осознание моей верности, надежности во всем.

А вот такая любовь, уже безнадежная, нескончаемая, очень глубокая на самом деле… как откровение… у меня родилась, когда я узнала, что он смертельно болен. И эти пятнадцать лет, что я за ним ухаживала, выхаживала его… это было уже неистовое какое-то отношение к нему.

Я бежала к нему отовсюду, где б ни была, куда бы ни отлучалась. Четырехсерийный телефильм «Андрей и Зоя» начинается с того, что я со съемок, кажется, в ЦДЛ, звоню к нам в Переделкино. Отвечает Леночка, наша домоправительница, которая прошла со мной крестный путь последнего года, она хоронила его, он умер на моих руках, и она стояла рядом. И я спрашиваю: «Ну как вы там?» Леночка отвечает: «Он спрашивает, а Зоечка скоро приедет, а Зоечка скоро приедет?» А я на съемке этого фильма, закупорена вся декорациями, на меня наставлены камеры…

Леночка повторяет: «Он все время спрашивает, когда вы приедете». И я говорю, что меня тут держат, заслонили какими-то декорациями, меня не выпускают отсюда, но я сейчас все брошу и приеду. Все это есть в кадре, в фильме, так и осталось. Меня не выпускает режиссер Анатолий Малкин, а я уже помчалась домой. Я отовсюду мчалась к нему, старалась ни на час не оставлять его одного. Он был твердо убежден: если я приеду – все наладится. Я и боль сниму, и вообще все будет хорошо.

Глава 4

Миндаль

15 февраля 2014 года

Поэзия и поэт – непростые вещи, как это ни звучит банально. Живя рядом с Андреем, я понимала, как мучительна иногда его внутренняя жизнь.

Шестидесятые годы – время, когда стихи громко звучали с эстрады. Но «эстрада» – условное определение. Разве можно назвать «эстрадой» стотысячную чашу стадиона в Лужниках? Это уже общественное явление. Более того, уникальное явление, феномен советской жизни и литературы, нигде в мире такого не было.

Я пыталась обозначить это явление, это прилюдное чтение стихов. Это можно назвать молитвой, религией, в каком-то случае пропагандой неких идей или просветительством. Потому что содержание стихов, которые выбирались и читались, во-первых, было отличным от того, что писалось в газетах, пропагандировалось с экранов телевидения; во-вторых, эти стихи резко отличались от того, что называлось официально признанной литературой, внедряемой в умы и сердца со школы.

Стихи, прозвучавшие публично, иногда передавали в интонациях то, что не всегда передавалось текстом. Таким, собственно, был весь спектакль «Антимиры» на Таганке, на который ходили, как на исповедь политическую, как на истолкование, исследование современности, которое не прочитаешь нигде. Это признание, что поэзия – властительница дум поколения, она выражает и отражает настроения, атмосферу 60-х годов, и прежде всего – пьянящее ощущение свободы после сталинской казармы и лагеря, надежду на новую жизнь.

Конечно, на устах у всех были Андрей, Женя, Белла, Булат. Одни, может, из зависти к ним, к их славе, другие, может, искренне говорили, что эстрадная поэзия – это массовая поэзия, она не может быть глубокой, не может быть судьбоносной.

Не могу судить, каков процесс создания стихов, у каждого это настолько индивидуально, что вообще говорить об этом, алгеброй поверять гармонию – дело очень неблагодарное, и мне не под силу. Однако знаю кое-что про Андрея. Считалось, что он без публики жить не может, что ему необходимы аплодисменты, внимание аудитории. Да, он любил публичный успех, но это ведь потом, потом. Это один из конечных результатов. Это уже после главного – после рождения стиха. Выступление с эстрады, чтение – это просто желание и стремление поделиться тем, что написано, возможность поделиться.

Помню, как я разозлилась однажды, когда Андрей отказался выступать! Но «разозлилась» – не то слово, оно не выражает и сотой доли гнева, который бушевал во мне.

Андрею вдруг предложили вечер в Большом зале Консерватории имени Чайковского… И даже не предложили, а настаивали – там были фанаты его поэзии.

Большой зал Консерватории – священное место. Здесь рождалась, звучала музыка, которая сделала в ХХ веке нашу страну страной великих композиторов, там играли музыканты, известные по всему миру.