Халатная жизнь - Зоя Борисовна Богуславская

было абсолютным для поэтов авангарда и других, непререкаемое. Как известно, не только Маяковский, но и десятки поэтов, в том числе и французских, преклонялись перед ней, почитали ее, даже Пастернак послал ей свой цикл «Сестра моя жизнь» со словами: «В дар Лилии Юрьевне». И Андрей так об этом рассказывает, что, конечно, возникло осуждение Лилии Юрьевны. Она стала восприниматься как садистка, как женщина, про которую ходил миф, что это она убила Маяковского. А ведь она претерпела такие мучения из-за Маяковского, хотя и была на вершине человеческой славы из-за любви Маяковского к ней, но претерпела мучения верности его памяти, когда написала письмо Сталину и отбила все публикации Маяковского, изъятые после его самоубийства из всех изданий и из печати. Ее роль, ее героический риск написать Сталину, который в это время рубил все головы, а она написала.

А в головах людей после этой сцены, описанной Вознесенским в «Огоньке», получилось, что она садистка, палач, которая довела и доводила Маяковского до таких мук. Тогда было написано знаменитое письмо Васи Катаняна—младшего, который ко мне относился лучше, чем к Андрею. Ко мне очень многие относились лучше, по-человечески, потому что знали, если я обещала, если я сказала, что будет, то так и будет. Андрей, конечно, не мог удовлетворять всем претензиям, и его внимание к миллионам людей я брала на себя. Очень во многих случаях я уговаривала его ответить на какое-то письмо. Но часто я отвечала, что «дорогие, но я не заведую его жизнью, а в какой-то мере заведую его душой». Никогда не уговаривала его пойти туда-то, согласиться на то-то, войти в редколлегию, я не знаю… посетить, помириться, ничего этого не было. Что он меня спрашивал, я говорила. Все. Это было первое письмо Васи Катаняна, где Андрей причислен к людям, как говорили тогда, к людям «нерукопожатным», то есть он ему обещал никогда не подавать руки.

Это первое. Второе. Андрюша пишет поэму «Помогите Ташкенту». И в этой поэме он рассказывает о землетрясении, которое произошло в Ашхабаде, это было уже параллельно Ташкенту, и о встрече со своим приятелем. Он описывает счастливейшую встречу двоих москвичей там, и как тот ему рассказывает, в какой расщелине он оказался во время землетрясения со своей подружкой, и называет фамилию этого своего друга и рассказывает весь этот сюжет.

И это очень яркое приключение, эпизод, на который Андрей Андреевич был очень падок, чувства, испытанные во время этого эпизода, в каком-то сумасшедшинге, непредсказуемости могли завести поэтическое вдохновение Андрея далеко. Очень многое в его поэзии становилось поводом, но не документом. Это надо бы понять его биографам. Как и в истории с Маяковским Лилия потом добавила: «Андрея интересовал феномен запертого поэта, который написал шедевры, и любви женщины, которая его запирает в буквальном смысле. Чуть не еду носили там ему. Пока он не окончит поэму».

Итак, я ворвалась к Андрюшке, с ужасом прочитав «Ташкент». «Измени фамилию. Ну как же ты мог? У него семья. Это была его попутчица или любовная какая-то связь, а ты называешь фамилию, как донос!» Уже было поздно, он это опубликовал, но мое негодование я ему выразила.

Много было, когда истинность фактов, даже компрометирующая человека, его не останавливала. Он мог быть абсолютно несправедливо восхищенным, чрезмерно, а мог человека вычеркнуть за то, что тот не понимал его стихи. Часто задавали вопрос такой: «Он же ездил в типографии, к верстальщику, чего он сидел там до утра? Чтобы увидеть ошибки?»

Белла Ахмадулина разбрасывает стихи, вообще не помня куда, не признавая, что она их писала; полное пренебрежение к своей поэтической деятельности, творчеству и очень большое сознание себя как личности, как человека. И рядом с этим Андрюшка, который отслеживает каждое слово. Когда я его спросила один раз: «Андрюш, ну объясни мне, ну это же унизительно – с наборщиками сидеть смотреть. Ну, поправил он строку или не поправил». На что он мне ответил: «Я ничего с собой поделать не могу. Моя душа и мозг в том месте, где это набирают. Ты пойми, когда они отрезают строчку, у меня такая боль душевная, как будто отрезают мой палец. Для меня мои строчки – это мои пальцы. Я физически испытываю такие мучения, что я хотел сказать так».

В стихах, которые он мне посвящал, начиная от «Озы», как бы по дорожкам, проглядывали его чувства ко мне, моя жизнь. Он вообще очень долго считал, когда мы поженились, что все, что он пишет, это обо мне, и унизительно посвящать мне что-то одно, как будто все остальное не мое. Вот такой была его безразмерность любви и всепоглощенность мною. Поэтому его отношения с другими я не брала во внимание, они меня не задевали. Я всегда исходила только из того, как он ко мне относился. Поскольку он ко мне относился неустанно, всегда на одном уровне, очевидно были увлечения, я их видела, знала, он мог часто мне об этом шуточно говорить или не говорить вообще, не принимая это во внимание. Поэтому всё это и были увлечения. И его желание, и его понимание, что выше поэзии не может быть ничья судьба, какое имеет значение, рядом с кем какую строфу продиктовало ему его озарение. И поэтому ему очень близок был Пастернак, у которого такое же было сознание.

Глава 3

Зоя – моя жизнь

Февраль 2010 года

Мы расписывались в Краснопресненском ЗАГСе. Служительница, не поднимая глаз от лежащих перед ней бумаг, без тени сомнения, формальности ради, спросила:

– Берете фамилию мужа?

Я не была готова к такому вопросу, плохо представляла себе, как разводятся и выходят замуж в этом времени и в этом возрасте. Но ответила поспешно, автоматически:

– Нет-нет… я Богуславская…

Служительница, удивленно подняв брови, переспросила:

– Вы твердо решили оставить свою фамилию?

– Да-да, – ответила я.

И только тут, быть может, впервые задумалась о том, как я ухожу в отчаянную новую жизнь, не до конца принятую еще моим сознанием и моей душой, сколько людей отрываю от своей жизни. Андрей не проронил ни слова, хотя для него это тоже было сюрпризом. Но поскольку в этот момент он наконец полностью осуществил то, за что боролся два года, то он не шелохнулся, не возразил, пережидая, чтобы наконец все эти бумаги были подписаны и мы вместе ушли. Не было вокруг ни моих лучших подруг, от которых это я скрыла, не было родителей.

В тот день мы не пошли ни к его родителям, ни к моим, чтобы сообщить о новости. Мы как