Халатная жизнь - Зоя Борисовна Богуславская

и сыграло свою роль в наших отношениях. И я стала встречаться с Андреем. А близость у нас наступила много времени спустя, в Ялте, в снятой квартире на улице Чехова.

Еще хочу прояснить одну ситуацию в наших отношениях с Андреем в самом начале – тот момент, когда Борис звонил мне в Ялту, где я работала, и говорил, что вся Москва обсуждает наши отношения с Андреем и что Андрей якобы приехал в Ялту. Я не допускаю клеветы и скандалов, меня это возмущает больше всего, и я хочу сказать сейчас: у меня не было физических отношений с Андреем до расставания с Борисом. Он сходил с ума, но я была в Ялте одна. Я уехала писать книгу. Я так жила всегда: уезжала писать, не умела это делать ни в шумной комнате, ни в кафе, ни на фоне природы. Я должна была быть где угодно, но одна, чтобы не мог никто войти, когда у меня тут герои, я вся в этом, всем телом, головой, сердцем переживаю этот момент, а если кто-то входит и говорит, что на плите кипит суп, этого быть не должно.

И только когда я позвонила Андрею и сказала – приезжай, он приехал и снял комнату на улице Чехова в Ялте, а я жила в Доме творчества в Ялте. Тогда уже он меня вытащил в эту квартиру, и мы сблизились. Андрей сказал, что не переживет, если я останусь с мужем. И в его присутствии в аэропорту на обратной дороге в Москву (я ехала одна, чтобы не светиться) я написала заявление о разводе. В аэропорту я сказала Борису, что я не твоя жена и не могу больше к тебе поехать. Он не поверил. Два дня я ночевала у родителей. Леня оставался в нашей с Борисом квартире, а потом Борис съехал.

Я осталась в своей квартире, и дальше надо знать, какую внутреннюю работу я делала и с какой осторожностью я сводила эти порванные концы и лечила их, чтобы они не кровоточили. Когда я вернулась, Андрей стал бывать у меня в квартире ежедневно. Он приходил, когда Леонид в другой комнате уже спал, а в 6 утра ежедневно я его выпроваживала за дверь, и утром Леня вставал, завтракал, шел в школу, и я снова открывала дверь Андрею. Этот спектакль длился долго. Я не могла допустить, чтобы мой любимый ребенок, который значил для меня больше всех, мог предполагать, что я спала в этой постели с одним, а сейчас сплю с другим. Жизнь после Ялты началась у нас в нашей квартире, но только очень тайно до того момента, пока мы не обрели собственную квартиру на Котельнической. Андрей ни дня не жил со мной на Щербаковской улице, где я жила с Борисом. И надо отдать должное Борису: он никогда не требовал, чтобы я выселилась из квартиры. Он знал, что мы ждем квартиру, и как только это случилось, в ней он стал жить с Наташей.

Когда я оказалась в тот раз в Москве, то попала в другую атмосферу, совершенно не соответствующую тому миру, из которого я улетела. Там, в Ялте, я была под ураганом страсти Андрея, я думала, случится что-то страшное, если я поступлю иначе, чем он хочет, там я уже была вся с ним. А тут Борис говорит: «Ты пойми, он – поэт; сегодня он говорит тебе, что ты – его муза, что он любит тебя и что он не может жить без тебя, а завтра ты перестаешь быть его музой… это настолько преходяще, настолько несерьезно… А ты уходишь из семьи, у нас ребенок… что ты творишь со своей жизнью?» Благополучие подразумевалось само собой. Борис Каган – известный ученый, лауреат Сталинской премии, у нас была квартира, у нас была машина…

Борис добавил: «Знаешь, я все-таки взрослее тебя, и я вижу, что ты делаешь безумные, неправильные поступки, ты ломаешь свою жизнь. Я тебя прошу: давай ровно через год встретимся с тобой в этом же месте, и если ты мне скажешь, что ты несчастлива, и спрячешь свое самолюбие, свою гордость, свой свободный характер, мы вернемся к нашей с тобой прежней жизни. Я на сто процентов уверен, что ты не выдержишь, что все это продлится не больше года, скорее всего, и меньше».

Я пообещала. Но твердо знала, что ничего не изменится через год. Как я знала, почему – не понимаю.

Андрюша много ездил в Ялту, где было самое любимое его место – Массандра, Никитский сад и Ялта, Крым, где Андрюшей написана, может быть, половина всего самого существенного. Переделкинское поле, Никитский сад, ну и еще какие-то точки, где он мог бегать, поскольку, как известно, ключевое его определение собственного его процесса написания – это «я пишу стихи ногами». Ритм во время бега, полное отключение его от какого бы то ни было соседства с людьми, с шумом… Тишина («тишины прошу, тишины…») – это было единственным и абсолютным его условием творчества. Уже когда он был очень болен, эти поляны и леса заменил верх нашего дома в Переделкине, весь верх был отведен ему – терраса и большая комната, по которой он ходил или сидел у окна, глядя на пастернаковское поле и переделкинские леса…

Я никогда не была его редактором, я никогда не заведовала его жизнью, только его душой. Я никогда не влияла на его попытки рассказать мне, быть понятым, на его сомнения принять какое-то решение. Я говорила свое мнение, оставляя за ним право поступить так или иначе. Единственное, с чем я никогда не могла смириться, это его ссоры, пренебрежение к чужой жизни, когда он считал, что искусство выше жизни. Для меня это было очень травматично.

Приведу сразу два примера. Вся семья Лили Брик, которую он очень любил, в которую он меня привел, как только мы поженились, – вся семья перессорилась, когда в «Огоньке» в одном из интервью абсолютно бесшабашный и не вникающий в то, как это отзовется в чужой жизни, Андрей пересказал со слов Лили Юрьевны о том – а она, естественно, это уже в преклонном возрасте нам рассказывала, – какое мучение было для нее, когда она заперла Маяковского до тех пор, пока он не напишет поэму «Про это». Он, настолько шальной, любил ее, домогался; со своим характером, амбициями, Маяковский – горлопан и поэт, и какая-то маленькая, худенькая, глазастая его муза не пускает его к себе. Это, конечно, была трагедия, но эта трагедия породила шедевр. Одна из самых ярких составляющих дара Лили Юрьевны Брик – любовь к поэзии, понимание поэзии, и понимание интуитивное не только сегодняшнего, но и завтрашнего в поэзии. Ее мнение