Байки негевского бабайки - Пиня Копман
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я так боюсь взглянуть на лица их.
И пять моих собак в крови лежат.
Стою в саду столбом. Закаменев.
И стаи черных мух вокруг жужжат,
и душат злоба, ужас, боль и гнев.
Над головой, как свод, багровый дым,
и жажда мести сердце в клочья рвет.
Наверно, непонятен молодым
мой ад. Мой ежедневный эшафот.
Но ветер расчищает небосвод
Уходит ад и отступает мрак.
и тает злоба в темной дали вод.
На самом деле было все не так.
Чужой был дом. Сад занялся едва.
Чужие люди, незнакомый пёс.
А трупов… Трупов было только два.
И я тушить с другими воду нёс.
Чужая вообще была страна,
Тогда там мальчик с мамой был убит
и пойман тот, на ком была вина:
Аллаха воин. Юный ваххабит.
Из-за извечной меж племен грызни.
он их убил, поджег их дом и сад.
За то, что были русскими они.
С тех пор в моей душе тот самый ад.
Я вспоминаю вновь, окаменев
Вновь Маргелан, огонь и кровь в пыли.
В душе и боль и гнев. Бессильный гнев.
Проклятье всем фанатикам Земли!
***
Мама мыла раму
Мир горел. Коптили небо храмы,
застя трассы солнечным лучам.
Потому и мыли мамы рамы,
от бессилья плача по ночам.
И блистали окна как червонцы
дым расцветив, словно шапито.
А детишки улыбались солнцу.
Как мы благодарны вам за то!
***
Сонет себе на день рождения
Порой взгрустнется в час рассвета
когда подумаешь о том,
что жизнь промчалась как ракета,
махнув оранжевым хвостом.
Чуть вспомнишь, что еще мужчина,
склоняясь мыслями к греху,
мешки, суставы да морщины
напомнят грубо "ху из ху".
Но братцы, так ли важно это?
Лучистой бирюзы шатёр
Творец над нами распростёр,
и рдеет жар в груди поэта.
Безносой шаг пока нескор
и песня главная не спета!
(И жизнь — как дева неодета
А ты, — усатый мушкетёр)
***
Вернуться бы
Мне пересечь границы не обуза,
свободен путь, как в море кораблю.
Но родом из Советского Союза,
и Родину по-прежнему люблю.
Богаче люди жили за границей
и были боль, несправедливость, ложь.
Но тот Союз, что мне и нынче снится
на "центр зла" был вовсе не похож
Во Львове и в горах Узбекистана
на крайних Северах, по всей стране
добра я видел больше, как ни странно
чем нынче на La mediteranee.
И ханты, и татары, и узбеки.
москвич, абхаз, чавдур, грузин, казах
меня считали равным человеком.
Добро в речах, добро в делах, в глазах.
Хотел бы я вернуться, право-слово
в те времена и в те места. Домой.
В себя, наивного и молодого.
И в тот Союз. Родной. Великий. Мой.
***
Проза жизни
Наша жисть такая проза…
Где те розы? Где уют?
Мне от авитаминоза
девки больше не дают.
Все не так и все за грОши,
хоть те пиво, хоть коньяк.
А ведь я такой хороший,
и почти что не маньяк.
А на улице морозы,
мерзнет мурка у плетня…
В общем, жизнь — сплошная проза!
Вот такая вот фигня
***
Две черные сестры бессонница и ночь
Бессилен алкоголь и все мольбы напрасны:
в душе зажгут костры и некому помочь.
как леди Смерть и Боль, бесстрастны и прекрасны
две черные сестры бессонница и ночь.
Нытьем и комарьём, тревогой и испугом,
некстати, словно джаз на светлом алтаре
Они скользят вдвоем: две тени, две подруги.
Придут в закатный час, отчалят на заре.
Опять часы к нулю. Опять почти в бреду я
тасую слов слои как облака луна.
Обеих я люблю. На них, на двух, колдую,
в реальности мои вплетая клочья сна.
И будем мы втроём до самого рассвета
средь хроник древних лет искать созвездья слов
Застынет окоём, и звезды и планета.
Часов как будто нет и невелик улов.
Вторые петухи накличут хлад и влагу,
а сестры молча ждут с надеждой и тоской.
Но первые стихи прилягут на бумагу,
а тени вдруг уйдут, даруя мне покой.
Бессонница и ночь опять придут с закатом
Зря я черчу круги, с мелиссой пью чаи,
но будет так, точь-в-точь, и завтра, как когда-то.
И вновь придут враги. Любимые мои.
***
Исповедь последней минуты
Был я искатель придуманных кладов,
путник беспутный в притонах портов.
Вечер теряя в беспечных усладах
утром в дорогу был снова готов.
Прочь проносились, теряясь в пространствах,
Годы без прока и встречи без слов.
Без толку суть, как без выпивки пьянство,
в неводах тина как лучший улов.
Был я холодный как сталь врачеватель,
боль раздавая для жизни сердцам.
Силу душевную быстро растратил.
Врачу, теперь исцели себя сам!
Чем подогреешь ты кровь свою рыбью?
Сможешь смягчить хоть под занавес суть?
Как твой кораблик меж штормом и зыбью
в гавань последнюю выправит путь?
Шрамы морщин, голова седовласа.
Рыбой, и потом и солью пропах.
Морем потрепаны снасти баркаса
днище в ракушках и щели в досках.
Не хлебосольна последняя гавань:
слов крематорий да пепла отсев.
Время меня спеленало, как саван.
Печь, приглашая, разинула зев.
Пламя гудит и сомненье не гложет.
Цену давно положил судия.
В топке последней согреюсь, быть может.
Пламя зовёт! Поминайте, друзья!
***
16. Катастрофы. Войны. Болезни
Наденьте на гения смирительную рубашку!
Было небо безоблачно в утренний час.
Ни сирен, ни войны, ни беды.
И сверкал, что алмаз, белый солнечный глаз
из лучистой своей бороды.
А небесный хрусталь чуть синел и звенел
незапятнанный мира покров.
Рой пчелиный над полем гудел, ошалел,
от природы безмерных даров.
Не пестрели машины потоком густым,
самолеты вверху не ползли.
Смог покровом седым и промышленный дым
не марали предместья Земли.
Так природы доступна еще красота
в отдаленной таёжной глуши,
где и воздух прекрасен, и речка чиста,
но людей — ни единой души.
Сдвинут мир шевелением бабочки крыл,
и, итог подбивая тщетам,
некий гений-дебил для безумцев открыл
абсолютного вируса штамм.
Пусть не ядерный ужас, война и вражда,
а лишь смерти незримой полёт…
Не беда, если люди ушли в никуда.
Ведь природа привычно живет.
***
