Битва за смерть - Олег Синицын

Он поднялся, часто дыша от испуга. Гигантский кедр, возле которого молодой лейтенант видел разговаривающих Приходько и Смерклого, стоял прямо перед ним. Калинин приблизился к дереву, освещая ствол уже остывающей головней.

Из темноты медленно проступила мрачная надпись на кириллице. Точно такую же он обнаружил днем раньше, как раз перед тем, как его позвала маленькая девочка…

Алексей внезапно вспомнил, что вчера, когда он без оглядки бросился в чащу и когда Приходько остановил его, Смерклый всё время крутился возле них. Калинин подумал, что крестьянин мог подслушать рассказ о девочке, окликающей его из темноты.

Сегодня, в аккурат перед роковыми событиями, Калинин слышал, как Смерклый подозвал Приходько. Для чего? Ермолаев что-то говорил об обиде крестьянина на украинца. Могло ли выйти так, что Смерклый под каким-то предлогом подвел Приходько именно к этому дереву, наперед зная, что случится потом?

По всему выходило, что именно Смерклый заманил Приходько в ловушку. Именно из-за него погибла рота.

От неожиданного вывода перехватило дух и померкло в глазах. Калинину понадобилось время, чтобы прийти в себя.

Впрочем, чего теперь. Поздно уже.

И Смерклый и Приходько сгинули в пропасти.

Калинин вернулся к надписи, и на этот раз перевод получился:

«Беспредельно мало твое желание для храма движущейся воды, потому как его значение огромно. Не стремись исполнить желание. Не пытайся пройти к храму. Не кляни зло, потому что оно оберегает храм.

Иначе будешь погребен снегом».

— Не кляни зло, иначе будешь погребен снегом, — повторил Калинин. — Это о сугробных кротах. Только почему «не кляни зло»?

— Алеша! — раздался тихий детский голосок из леса.

Калинин оторвался от надписи.

Он посмотрел в чащу и увидел в темноте край легкого голубого платья. Непреодолимое желание отправиться следом за голосом накатилось на него.

…Алексей безжалостно опустил тлеющую головню на ладонь и закричал от боли. Внутренний позыв, толкающий его в мрачные лесные недра, исчез. Исчез и сам голос.

Калинин вернулся к березам и, зачерпнув обожженной ладонью горсть снега, попытался унять боль. Поглаживая комком ладонь, он повернулся и совершенно неожиданно наткнулся на темную фигуру, стоящую позади него.

Алексей едва сдержал крик.

— Эксперименты с огнем? — спросил старшина.

— Я видел девочку в темноте! — произнес Калинин в свое оправдание.

Старшина помолчал. А затем прочел:

Повсюду снег, над ним мелькают тени,

Жизнь грешная споткнулась на краю,

Не в состоянии суровые метели

Развеять грусть безмолвную мою.

— Что это? — удивленно спросил Калинин.

— Стихи, — ответил старшина.

— Чьи?

— Мои.

— Вы пишете стихи? — еще больше удивился Алексей.

— Я их не пишу. Они сами лезут в голову.

— Это поразительно! — произнес Алексей. — Вы лирик в душе!

Старшина не ответил.

Они вернулись к временному пристанищу. Маленький костер почти погас. Ермолаев и Штолль спали. Семен Владимирович опустился на снег возле березы.

— Я всё думаю о нечистой силе, Алексей, — сказал он.

— Вы же в нее не верите.

— Да, это так. Но я убежден, что до того, как войти в этот лес, ты тоже не верил. Получается, что у меня просто более устойчивые принципы.

Калинин усмехнулся.

— Ты говорил, что этот лес языческий, — сказал старшина. — Что это может означать для нас?

— Где вы учились?

— Как и все — в школе. Потом в политехникуме. Ты будешь смеяться, но по профессии я военный связист.

— Действительно интересно, — сказал Калинин, наслаждаясь моментом, когда заново открываешь для себя человека. — Почему вы оказались в пехотной роте?

— Хочу воевать на передовой. Немцы наступают с июня 1941 года, а мы не можем их остановить. Вот уже пять месяцев Москва лежит в руинах, а мы всё пятимся. Я — здоровый, сильный мужик. Мне двадцать шесть! В окопе я принесу больше пользы, чем если буду возиться с проводами и телефонами.

Алексей не мог поверить, что старшине лишь двадцать шесть. Всего на семь лет старше, а выглядел так, словно всё повидал на свете. Впрочем, так и было. За пять месяцев заслужить уважение роты, покрыть грудь орденами, заставить называть себя по имени-отчеству как бывалого командира может только редкого мужества и героизма человек.

— Что вы знаете о язычестве на Древней Руси? — спросил Калинин.

— Ничего, — откровенно признался Семен Владимирович.

— Язычество… страшное слово в нашем представлении. Ведьмы, пляски возле костра, человеческие жертвоприношения… Так вот, эти представления не верны в корне. Язычество — огромная традиция и культура русского народа, которая намеренно была уничтожена и выдавлена официальным христианством, в том числе — православной церковью. Древнее язычество было намного гуманнее существующих религий. Ведь посмотрите! За то, что люди сохранили свою прежнюю веру и не изменили взглядов, их объявляли ведьмами и сжигали на кострах. А ведь ведьма — такой же служитель своего бога, как и церковный священник.

Язычество во многом более прогрессивная религия. Христианство склонно призывать граждан слепо «не думать, а верить». Язычество, напротив, призывает «думать, а не верить», согласно древней народной поговорке: «Блажен, кто верует, а силен, кто ведает».

Алексей на миг замолчал, пережидая вспышку боли в обожженной ладони.

— Язычеству свойствен политеизм, многобожие. Верховным богом являлся Род — создатель мира и прародитель остальных богов. Он владеет книгой судеб, про записи в которой говорят, что «на роду написано». Он никогда не вмешивается в конфликты, а лишь следит за тем, что творят молодые боги. Существовало множество других богов, отождествляемых с соответствующими силами природы, но основой всей религии являлось классическое противостояние светлых и темных сил, от лица которых выступали Белобог и Чернобог. Они родные братья, но постоянно сражались между собой. Первый — бог света, добра, удачи, в его честь были праздники, игры и веселые пиры. Второй — полная противоположность, бог зла, разрушения и тьмы. Жертвы ему приносились страшные. Человеческие жертвы. Чернобог обожал войну. Это самый темный и самый кровавый из всех славянских богов… Самый черный…

Калинин прервал рассказ, пораженный внезапной догадкой. По спине пробежал неприятный холодок.

— Мама родная… черная луна…

— Послушайте, Алексей Витальевич, довольно ночных сказок.

Калинин судорожно сглотнул:

— Знаете, я думаю, что знак на небе не случаен.

— Даже слышать не хочу о том, что он означает вашего Чернобога! — мрачно заявил Семен Владимирович.

— Означает Чернобога, — задумчиво произнес Калинин. — Но мне почему-то кажется, что лес ему не принадлежит. Здесь нет его символов. Нет его черного цвета! Лес принадлежит другой силе.

— Всё! Довольно! — произнес старшина. — Ложитесь-ка спать!

И с этими словами он прислонился спиной к стволу березы. Калинин с пришибленным видом остался возле догорающего костра. Он некоторое время отрешенно смотрел на пламя, теряясь в неожиданных предположениях, сделанных только что. Затем тряхнул головой и повернулся к старшине:

— Скажите, Семен Владимирович, почему вы недолюбливаете Штолля?

— Разве? — спросил старшина, не открывая глаз.

— Мы вместе попали в переплет. Одна беда нас объединяет. Нет смысла делиться на своих и чужих.

Старшина открыл глаза.

— Видишь это? — спросил он, показывая самое обычное треугольное письмо. Сложенный тетрадный лист, исписанный родной рукой, с указанием номера части и фамилии. Самый простой способ без всякого конверта отправить письмо на фронт. — Пока у меня в кармане это письмо, пока я жив — я не смогу есть с фашистом из одного котелка! Это письмо всегда зовет меня в бой. Это письмо, прочитав которое я пойду в атаку без грамма спирта! Это письмо от моей жены…

Калинин напряженно смотрел на старшину.

— Что же там написано? — спросил он.

— Читай! — Старшина вдруг начал разворачивать треугольное письмо, протягивая его Алексею.

— Я не читаю чужие письма. — Семен остановился.

— Жена пишет, что, когда она и мой трехлетний сын Володя эвакуировались в октябре из Москвы, эшелон попал под обстрел «Юнкерсов».

Он горько усмехнулся:

— Они прокладывали углы вагона подушками, надеясь остановить пули… Очередь прошила вагон через крышу. Мой единственный сын Володенька был убит.

Калинин беспомощно уставился на старшину, не в силах произнести ни слова. Напрасно он затронул эту тему, расшевелив в душе Семена терзающую его, но тщательно скрываемую боль.

— Не может психически здоровый летчик расстреливать поезда с беженцами, — говорил старшина. — Не может нормальный солдат вешать жителей захваченной деревни. Немцы — это садисты, они — нация больных!