Грюнвальдский бой, или Славяне и немцы. Исторический роман-хроника - Гавриил Александрович Хрущов-Сокольников

— В круг, в круг! — загремели голоса кругом, и опять все бросились занять место поближе к красавице. Мирза Туган стоял тоже рядом, он был бледен. Он знал, что тот счастливец, который поймает платок, в ту же минуту уведёт его даму, и ему больше не удастся во весь вечер не только держать её за руку, но даже подойти ближе. В глазах его кружилось, ему было и больно и обидно, — а в это время подброшенный высоко платок тихо падал. Не отдавая себе отчета, Туган-мирза, словно подброшенный пружиной, прыгнул опять выше всех и опять поймал платок.

— Опять он! Опять он! — шумела кругом раздосадованная толпа.

Пани Розалия тихонько улыбнулась. Внутренне она была приятно польщена, что сумела сразу победить такого дикаря, и, протягивая руку, проговорила:

— Как хочешь, а танцевать нужно.

Мирза Туган тоже хорошо понимал, что нужно танцевать и, надеясь на свою счастливую звезду, бросился вперёд, увлекая за собою свою даму. Произошло нечто невероятно комичное, татарин летел без такта и меры, выстукивая невозможную дробь своими каблуками. Как ни крепилась пани Розалия, но не могла выдержать, и, освободив свою руку из руки кавалера, быстро добежала до толпы дам и девиц и скользнула в неё. Раздался общий неудержимый смех. Только тут мирза Туган заметил изчезновение своей дамы и остановился, как вкопаный в нескольких шагах от группы молодёжи.

— Когда не умеют танцевать, платков не ловят! — дерзко и довольно громко заметил прямо в лицо татарину Седлецкий, почему-то чувствовавший сильную антипатию к этому молодому удальцу.

— Правда! Правда! Не умеешь танцевать, сиди дома, — подхватили другие.

Татарин окинул всех злобным, пламенным взглядом — прочих он не слышал и не видел, он заметил только Седлецкого.

— Слушайте, пан! — отвечал он ему резко, — мой на коняка скакай умей, сабля рубить умей, сагайдак стрелять уметь, аркан бросать умей, а танчить не умей! Мой джигит, а не баба!

Последнее слово подняло целую бурю. Седлецкий хотел броситься на молодого татарина, но между ними вдруг появилась высокая, статная фигура молодого Якова Бельского.

— Панове и пан Седлецкий, Туган-мирза мой друг и мой гость; кто посмеет его обидеть, будет иметь дело со мной.

— Обидеть Туган-мирзу!? — воскликнул молодой татарин гордо, — нет, ясный пан, Туган-мирза может сам свой честь защищай! Туган-мирза сам белая кость, Туган-мирза сам кипчакский кынязь, Туган-мирза никого не боится. А танчить Туган-мирза не умей!

Говоря эти слова, татарчонок чуть не плакал от досады. Молодые паны увидали, что с ним шутки плохи, и разошлись. Долго ещё пан Яков Бельский уговаривал своего расходившегося гостя и, наконец, ему удалось доказать Туган-мирзе, что над ним никто смеяться не посмеет, что он его гость и друг; и только тогда татарчонок успокоился, но больше уже не решился идти в круг танцующих, а, прислонившись к массивной колонне, с любопытством смотрел, как пляшут другие.

У большинства панов Малой Польши в большом ходу были разные иностранные танцы: французская «пастораль» и испанская «сарабанда», но Бельский, как чистый великополянин, не выносил иноземщины, и один из первых стал вводить у себя народные польские танцы — краковяк и мазурку.

Мазурка до того времени была достоянием простого народа, и её отплясывал чёрный люд да «лапотная шляхта» по заезжим дворам и по шинкам. Но мало-помалу этот ухарский танец, правда, в облагороженном виде, проник в семейные дома и сделался одним из любимейших танцев молодёжи, могущей показать в нём всю свою удаль.

Долго стоял Туган-мирза, погружённый в свои думы, почти не замечая, как перед ним свивалась и развивалась в бесконечных фигурах живая цепь разряженных в золото и шёлк кавалеров и дам. Он душой был далеко: то ему представлялась его родная юрта, даль, верный конь и меткие стрелы, то чудная красавица с обнаженными плечами и дивными косами, без чадры, без покрывала, то вдруг ему вспоминался вечер накануне отъезда к пану Бельскому.

Он пошёл проститься к старой бабушке, матери его отца, престарелой Айше-Шерфе. Она долго-долго гладила по голове своего внука-первенца, потом потребовала гадальные кости и бросила их три раза. Каждый раз они выпадали на одинаковое число очков. Потом она бросила их в пролет, оставленный для выхода дыма из юрты, одна косточка вылетела наружу, но две других, стукнувшись о тонкие стены крыши, упали обратно на ковер, разостланный перед старухой, и обе показали высшее число.

— Поезжай, мой золотой мальчик, — сказала тогда старуха, благословляя внука, — всё будет к лучшему, богатство и почести ждут тебя. — Но ты не изменишь вере отцов твоих и воротишься к нам. Поезжай, мой сын! Аллах и его великий пророк с тобою!

Туган-мирза вздрогнул словно от какого-то невидимого наваждения и обернулся. Было ли то видение или бред его больной фантазии, — тихо, чуть слышными шагами мимо него за колоннами проходила его красавица, его божество.

Он бросился к ней — нет, это не был призрак, это была сама пани Розалия. Она сама почувствовала свою вину перед молодым человеком, который, как ей уже рассказали, спас жизнь её дяди, и вот она, пользуясь тем, что общее внимание занято танцами, решилась первая заговорить с татарином и извиниться за свою неловкость.

Но Туган-мирза не дал ей ещё сказать ни одного слова, он сам чуть не бросился на колени перед нею, и ей большого труда стоило остановить молодого татарина от шумных изъяснений.

Она подала ему руку и они пошли позади ряда колонн, подпиравших хоры.

— Скажи мне, о, красавица, есть ли на всем свете сокровища, достойные служить калымом за тебя?

— Как калымом? — переспросила пани Розалия, очевидно, не понимая значения этого слова.

— Когда мы кипчаки-татары жену покупай, мы её отцу калым плати, сто коняки, сто верблюды, и денга, и слуга, и пленный! Сколько отец возьмёт за тебя? Ой, говори, говори, гурия рая? Неужели нет такой цены?

— Есть, — с чуть заметной улыбкой отвечала красавица.

— О роза души моей, соловей моего леса, говори, говори, сердце моё превратилось в «кебаб»[49], я жду ответа: какой