Грюнвальдский бой, или Славяне и немцы. Исторический роман-хроника - Гавриил Александрович Хрущов-Сокольников

за поясом, он начал их бросать последовательно на воздух, ловя то за ручку, то за лезвие. Острые ножи прихотливой линией вились вокруг его головы, сверкали, вертелись, снова переходили в его руки и вновь взлетали на воздух. Оглушительные крики «Браво» и громкие рукоплескания были ему наградою. Он быстро отскочил в сторону — и все шесть кинжалов воткнулись в пол, образуя почти правильный круг.

Крик и рукоплескания усилились. Больше всего это упражнение понравилось мирзе Тугану. Он не выдержал и бросил под ноги фокусника кошелёк с деньгами.

— Джигит! Якши, джигит, — крикнул он громко.

Многие последовали его примеру. Молодой фокусник низко кланялся и поднимал деньги.

— Каков красавец? — тихо шепнула дочь Бельского на ухо своей кузины. Неужели это и впрямь китаец?

— Какая ты, право, смешная. Ну, разве китайцы такие? Наверно или немец или чех. А каков, каков мой-то дикий зверек, первый бросил кошелёк с деньгами.

— Смотри, Розалия — не влюбись! — шутя, заметила Зося, — этот татарчонок так на тебя смотрел, так, что я боюсь, не приснился бы тебе он ночью.

Розалия ничего не отвечала. Она или не расслышала, или не хотела расслышать замечания своей кузины, всё её внимание, казалось, было занято представлением.

На сцену выступили артисты, одетые в какие-то длинные белые плащи с тюрбанами на голове. По указанию «пролога», который исполнял тот же толстенький человечек, бывший одновременно и антрепренером, и режиссёром, и суфлёром труппы, они должны были изображать старейшин еврейского народа, собравшихся у стен Иерусалима в царствование царя Давида. Они пришли просить суда и расправы, а их гонят прочь воины, говоря, что царь занят со своими женами. Плач и стенания.

Но вот из-за ширм, которыми успели огородить угол зала, где давалось представление, появляется красивый юноша, с огромными льняно-белыми кудрями, в котором тотчас зрители узнали ловкого жонглера. На голове его золотой обруч — признак царского происхождения.

Он начинает говорить к народу, обещая ему суд скорый и все блага, если он последует за ним против отца его царя Давида. Народ разделяется на две части: одна идёт за ним, другая остаётся на сцене, и продолжает стенать.

Скоро выходит к ним в короне старик с седой бородой — это и есть царь Давид. Он тоже описывает измену сына и решается бежать из Иерусалима.

Является весь закованный в латы рыцарь — это Агасфон; он умоляет Давида позволить ему с войском идти сражаться с Авессаломом и изменниками, но Давид клянётся лучше отказаться от престола, чем обагрить руки кровью сына и уходит, сопровождаемый народом.

Трубы дико гремят, означая окончание первой картины. Снова входит царь Давид, но уже в рубище, с ним только двое из его приближенных, остальные разбежались. Они садятся на скудных мешках своих. Он нуждается в последнем и горько плачется на неблагодарность сыновей.

Один за другим проходят разные знатные и богатые люди. Они безжалостно относятся к бывшему царю и ругаются над ним.

— Это точь-в-точь, как рыцари над мудрейшим, — тихо заметил Яков Бельский брату, стоявшему рядом.

— Тут, по крайней мере, детей не травят! — отвечал тот также тихо.

Но вот вдали раздаются звуки победной трубы, на сцену является закованный в латы Агасфон, окружённый стражей с копьями в руках, и объявляет Давиду, что он снова царь в Иерусалиме!

— А где же сын мой Авессалом? — спрашивает удивлённый царь.

Тогда в длинном монологе Агасфон рассказывает про смерть Авессалома, зацепившегося при бегстве волосами за сук дерева и поражённого стрелой!

— Но кто же ранил его? — спрашивает потрясённый отец.

— Я избавил страну от тирана, а тебя от недостойного врага, — говорит военачальник.

— Ты убил моего сына, уйди от лица моего! — восклицает царь и в слезах бросается на труп Авессалома, который вносят на носилках воины.

Трубы гремят туш, зрители неистово аплодируют, актёры, не исключая самого убитого Авессалома, встают и низко раскланиваются перед зрителями; опять несколько кошельков и серебряных монет летят к их ногам.

Но вот опять раздаётся сигнал, и на место только что ушедших за ширмы актеров выходит с лютней в руках высокий стройный молодой человек, в новеньком, с иголочки, голубом кафтане, вышитом золотом; он грациозно раскланивается обществу и ломаным польским языком просит дать ему тему для импровизации.

— Немец? — послышались голоса из толпы.

— Да, я честный бюргер и мейстерзингер из Магдебурга, и прошу вашего милостивого внимания, благосклонности и темы для импровизации.

Уже одно название «немец» расхолодило энтузиазм публики. Никто не хотел дать темы.

— Пусть поёт что знает! — проговорил хозяин, чтобы покончить замешательство.

Молодой импровизатор поклонился в знак покорности, взял несколько аккордов на лютни, и шагнул вперёд.

— «Любовь блохи и таракана», музыкальная поэма, — проговорил он и поклонился ещё раз. Никто не улыбнулся. Многие не поняли немецкой речи, а кто и понял, старался сделать вид, что не понимает.

В таракана влюбилась блоха,

Ха-ха, ха-ха, ха! — Начал он жидким фальцетом, подыгрывая на лютне.

У меня-де постелька из мха,

Уменя-де клопиха сноха,

Ха-ха, ха-ха, ха-ха!..

Да не вдался в обман таракан.

Говорит: я седой ветеран.

Паучиха мне будет жена,

Коль за ней золотая казна!..

И не нужно мне вашей блохи,

Когда нету за ней ни крохи.

Хи-хи, хи-хи, хи-хи!

— А этот таракан из немчуры был? — крикнул из толпы чей-то полупьяный голос. Все расхохотались.

— Точно так милостивые государи, из крейцхеров[50].

— Браво! Молодец! Нашёлся! Из прусаков, из крыжаков, недаром у нас их тараканами величают! — ораторствовал тот же шляхтич[51].

— Прусаки-тараканы! Тараканы-прусаки! — слышались восклицания в толпе, — недурно сказано! Не дурно!