Грюнвальдский бой, или Славяне и немцы. Исторический роман-хроника - Гавриил Александрович Хрущов-Сокольников

Седлецкий схватился за кривую саблю, висевшую у пояса, но в это время послышался твёрдый и властный голос сына хозяина Якова Бельского.

— Храбрые рыцари! — обратился он к спорящим, — надеюсь, что вы не превратите дом моего отца в ристалище и наш семейный праздник в побоище; за стенами этого замка — ваша воля, но здесь я требую, чтобы вы сейчас же протянули друг другу руки.

Скрепя сердце, протянул Седлецкий руку врагу, который, в свою очередь, подал ему свою с совершенно беззаботным видом. Ему, очевидно, теперь было всё равно. Он достиг своей цели, дуэль была неизбежна. А этого только и было нужно молодому князю Янышу из Опатова. Страстно влюблённый в пани Зосю, он сердцем чуял в Седлецком опасного и, главное, предпочтённого соперника и готов был поставить жизнь на карту, чтобы только согнать его со своей дороги. Богатство, титул, знатность рода — всё давало ему право считаться возможным претендентом на руку дочери воеводы, и потому он был гораздо смелей в своих ухаживаньях, чем этот последний, который только случаем мог попасть в число претендентов на её руку.

Седлецкий ясно сознавал это и от души ненавидел молодого князя.

День склонялся к вечеру; к подъезду поминутно подъезжали крытые санки, из которых выпархивали представительницы прекрасного пола, направляясь на половину пани Зоси, а старый пан всё-таки упрямо отказывался выйдти к гостям и открыть бал польским; он, очевидно, ждал кого-то.

Но вот у крыльца застучали десятки копыт, а через несколько минут дверь из покоев пана Якова Бельского отворилась, и молодой воевода появился перед гостями, ведя за руку худенького, скуластого, с узкими глазами татарчонка, одетого в тёмно-красный, по талии, короткий бархатный казакин, обшитый в три ряда золотым позументом[47]. Зелёная бархатная шапочка, вышитая жемчугом и каменьями, была несколько сдвинута назад, кривая сабля в драгоценных ножнах висела сбоку, а великолепный кинжал в дорогой оправе виднелся из-за пояса.

Все изумились. Многие с нескрываемым любопытством разглядывали новоприбывшего.

— Позвольте вам, доблестное рыцарство, представить моего лучшего друга, мирзу Тугана из Ак-Таша. Надеюсь, что мои друзья будут его друзьями.

Татарчонок, казалось, ни мало не оробел при виде этого блестящего общества и, по указанию Якова Бельского, прежде всех поздоровался с младшим братом хозяина Янышем, а затем со многими из молодёжи. Он говорил бегло по-русски, но с ужасным акцентом и немилосердно коверкая слова.

Увидав Седлецкего, он, видимо, обрадовался, узнав знакомого, и добродушно протянул ему руку.

— А, здравствуй, пан! Я не забыл, вместе на охот ходил! Помнишь, на медведь?

Пан Седлецкий страшно сконфузился, он готов был сквозь землю провалиться, но уйти было неловко и невежливо после представления, сделанного хозяином, и он нерешительно протянул руку татарчонку.

— А что, у вас в лесах много медведей? — вдруг спросил Тугана-мирзу подошедший князь Яныш. Ему во что бы то ни стало хотелось навести разговор на знаменитую охоту на медведя и уколоть соперника.

— Мыного, ох как мыного! Приходи на моя юрта, покажу хочешь пять, хочешь десять, мынога…

— И пану показывал? — спросил князь, указывая на Седлецкого.

Татарин хотел что-то ответить, но в это время вошёл дворцовый маршал и объявил, что его милость, властный пан воевода в приёмном покое и просит дорогих гостей. Все двинулись гурьбой вслед за маршалом.

Приёмный покой был громадной комнатой, в два света /этажа/, освещённой целым рядом висящих с потолка люстр немецкой работы. Больше сотни восковых свечей горели в них, заливая своим ярким светом стены и убранство зала.

Мужья, приехавшие со своими женами, проходили прямо на половину пани Зоси и теперь вышли в зал под руку со своими дамами вслед за своей юной хозяйкой. Там их ожидал сам хозяин, одетый в белый с серебром кунтуш и тёмно-красный ментик с закинутыми за плеча рукавами.

Едва гости вступили в залу, как с хор грянула музыка и хозяин, взяв за руку старейшую и важнейшую из дам-гостей, вдовую княгиню Спытко, пошёл с нею польский, давая этим знак и другим приглашать дам.

Яков Бельский, всё ещё державший за руку Тугана-мирзу, подвёл его к сестре, представил и тихо сказал ей несколько слов; она сначала изумилась, а затем покорно подала руку молодому человеку.

— Смелей, Туган-мирза, иди за мной, не отставай и делай тоже, что я! — быстро сказал он татарину и, в свою очередь, подав руку кузине пани Розалии, пошёл с ней в польском[48].

Ни богатство обстановки, ни роскошь уборов не произвели, казалось, на татарчонка никакого впечатления; даже царственная красота его дамы пани Зоси не поразила его, но, случайно взглянув на красавицу Розалию Барановскую, шедшую теперь как раз впереди его в паре с Яковом Бельским, он словно потерял всякое самообладание: смуглые щёки его покраснели, глаза заискрились и он впился отуманенным взором в её обнаженные плечи и стройную худенькую талию. Если бы она повернулась в эту минуту и взглянула ему в глаза, он упал бы на землю! Он теперь ничего больше не видел во всём зале кроме её, и, машинально держа руку пани Зосю, ни разу даже не взглянул на неё, и, как очарованный, шёл дальше и дальше, словно увлекаемый какою-то магнитической силой.

Пани Зося сначала не могла понять, в чём дело. Она ещё раньше от отца и братьев слышала, что молодой татарский князь, Туган-мирза спас её отца во время охоты на медведя, что отец послал нарочно за ним старшего сына пригласить его на праздник, что она должна будет танцевать с ним польский, но никак не воображала, что этот татарский витязь, которого она воображала фатом, окажется чуть не мальчиком, и наконец, что этот мальчик не скажет ей ни слова.

По мере того, как она шла с ним, она замечала, что её кавалер не сводит глаз с дамы, шедшей впереди, и с этой минуты ей всё стало ясно. Она поняла, что чарующая красота кузины Розалии поразила татарина, и ей вдруг