Тайна семи - Линдси Фэй

– Ты просто мало его знаешь, – насмешливо, но беззлобно заметил Вал. Явно по привычке. Я махнул им рукой на прощанье и двинулся к выходу.

Я не стал спрашивать, как именно Вал собирается опознавать тело миссис Адамс. И теперь, оказавшись один, точно знал, что надо делать. Обходить улицы и обшаривать дома на Манхэттене в поисках женщины и ребенка было практически невозможно до того, как Вал установит личность погибшей миссис Адамс. Но я мог порасспрашивать членов комитета бдительности о возможных тайниках, а затем допросить Варкера и Коулза, имея в голове четкий план и твердую почву под ногами. Джулиус сидел в камере один, а друзей Делии, которых можно было бы расспросить, я не знал. Уж лучше, как предложил брат, выждать несколько часов. Но денно и нощно, в любое время года, в компании или наедине с самим собой, на этих грязных улицах мне до дрожи в пальцах хотелось сделать Мерси Андерхилл счастливой. Мысль об этой непростой задаче, на которую она намекала, выразив надежду, что я отвечу ей на письмо, страшно возбуждала. Наполовину рыцарская авантюра, наполовину уже выигранный приз.

– Смотри, будь осторожнее, – уже у двери сказал я. – Во всем.

– Я всегда осторожен, – и Вал снова ощерился в волчьей улыбке. – Ты просто до сих пор этого не замечал.

На Бродвее я остановил фургон на полозьях, принадлежавший транспортной компании «Кипп и Браун». С трудом втиснулся в это странное битком набитое сооружение, уселся между костлявым подозрительной наружности торговцем, который мазал волосы ваксой для обуви, и продавщицей с тупым стеклянным взглядом. Оба выглядели так, словно только в феврале наконец купили себе уголь, отказавшись от горячих ленчей. Ботинки у обоих просили каши. И одеты в дешевые хлопковые тряпки.

В полудреме я представил себе мир, который описывал Мэтселл. Мир без хло́пка, который можно носить, продавать, кроить и шить. Лампочки фургона сияли, точно отполированные до блеска колокольчики, колокольчики звенели громко, витрины магазинов в больших каменных зданиях так и мелькали, отсвечивая золотым блеском. И вот вскоре я оказался близ дома, прошел остаток пути по Уокер, представляя себе партийного босса с мешками для денег, туго набитыми хлопком, и этот хлопок вылезал из всех дырок и щелей, из его карманов, рта и ушей. Просто пугало, а не человек. Кукла со стеклянными глазками-пуговками.

В пекарне было темно. Миссис Боэм ложится спать рано и встает до рассвета. Но на столе я увидел пирожное к чаю, обсыпанное розовыми кристаллами сахара, а под ним – записку. И на ней не совсем четким, но крупным и без наклона почерком – левша, подумал я и улыбнулся – с немецкими закорючками при написании буквы «с», каракулями, типичными для девочки девяти-одиннадцати лет, было выведено следующее:

Мистер У.

Оставляем вам это пирожное с наилучшими пожеланиями, поскольку вас срочно вызвали. Тут между нами возникли разногласия чисто художественного характера, и мы были бы рады посоветоваться с вами, но, полагаем, конечный результат вас вполне устроит.

МИСТЕР УАЙЛД, это пирожное специально для вас, хотя хотелось бы, чтобы оно вышло побольше, но тесто почему-то плохо поднималось, и в середине оно получилось немного непропеченное. В следующий раз, когда приду, будем печь хлебцы, переплетенные, как косички. Наверное, все это вам неинтересно, и не знаю, получится ли, но миссис Боэм говорит – поживем и увидим.

Нежданная доброта может ранить столь же жестоко, как и грубость, если время выбрано неподходящее. Очень милая доброжелательная записка, но она лишила меня решимости. До этого я был на взводе – от гнева и страха, они гнали меня вперед. А это проявление заботы просто подкосило меня, как палатку, из-под которой выдернули колышек. И вот я сунул ее во внутренний карман пиджака, где уже лежало письмо от Мерси, и поднялся наверх. А пирожное завернул в салфетку. Невинность этого подарка просто резала глаза.

Войдя к себе, я зажег лампу, подтащил кресло с плетеным сиденьем к столу. Сидел и ждал, когда придут нужные слова, задумчиво теребил пером нижнюю губу, рассматривал витиеватый паутинный почерк Мерси.

Слова не приходили.

Ты умеешь писать полицейские отчеты о птенчиках-мэб, о похищении людей, об ограблениях и убийствах – и не в силах написать хотя бы десять слов ради нее. Ты просто чемпион по идиотизму, Тим Уайлд.

И вот я снова начал перечитывать послание Мерси.

Сегодня утром я нашла в лавке маленькую черепаховую шкатулку, а в ней – крохотную заводную птичку, раскрашенную во все цвета радуги, нашла и стала чистить ее до тех пор, пока птичка не засверкала, думая, наверное, она окажется настоящей и оживет. Или же я стану настоящей и начну лучше понимать саму себя. Иногда мне кажется, что здесь во мне живет кто-то еще.

Десять минут спустя я вдруг обнаружил, что, подперев рукой подбородок, рисую на пустом листе бумаги заводную птичку. В точности такую же, как она описала. Я знал это наверняка. Она получилась у меня точной копией, портретом сокровища, которого я и в глаза не видел, потому что Мерси умела создать историю из любой самой пустяшной вещицы, и, подобно крови, текущей у меня в жилах, ее сказки распространялись по своей отдельной системе каналов. А ее чернила уже давно пульсируют в моем кровотоке. И мне было непонятно, что она имела в виду, говоря о том, что не чувствует своих историй, что она не считает их реальными. В то время как я практически ощущаю их на вкус.

А это мысль…

Написать слова приветствия – одно это меня уже пугало. Но терять было нечего, тем более что она знала: я люблю ее. И вот я глубоко вздохнул, и перо так и заскользило по бумаге, слова и фразы начали выстраиваться ровными рядами.

Дорогая Мерси, которая никогда не станет для меня невидимкой!

На прошлой неделе я был занят поисками украденной картины. Сперва отчаивался, но затем меня ждало необычное приключение в лесу, и более счастливый финал, чем я мог предполагать…

Затем я написал ей о таинственном исчезновении конверта, в котором прибыло ее письмо. И о Вале, осчастливившем семью ирландцев. И о пирожном Птички.

А в конце подписался: «Твой Тимоти».

Той ночью мне приснилось, что Мерси умеет рисовать. На самом деле она не умела – выводила пером какие-то деформированные невнятные фигурки, над которыми можно было только посмеяться. Но мне приснилось, что она рисует пастушку с ленточками в волосах, на огромном полотне площадью в десять ярдов, на фоне какого-то совершенно фантастического фиолетово-зеленого заката.

В этом сне не было ничего зловещего – ровно до тех пор, пока пастушка вдруг не ожила под пальцами Мерси. На губах ее змеилась жестокая улыбка, сверкающие глаза обещали зацеловать любого до смерти. Я пытался предупредить Мерси, чтобы та перестала придавать пастушке сходство с Шелковой Марш – страшно опасно репродуцировать эту особу. Но слова застревали в горле. И вот, наконец, когда я все же умудрился выкрикнуть, чтобы она перестала, мадам Марш сошла с полотна и стала удаляться от нас с довольным и зловещим блеском в глазах.

– Думаю, я все же должен ему сказать, – заявил я брату на следующее утро. – Да, я боялся этого момента, но именно потому и должен. Он захочет узнать… Бог ты мой, что же захочет узнать Чарльз Адамс?

Валентайн не ответил. Наверное, он просто меня не слушал. Нервно пожал плечами, постукивая тростью о тротуар на выходе из Гробниц. Его молчание меня не смутило, особенно с учетом того, который теперь час.

Дрянь, которую поглощает мой брат, для меня всегда очевидна – я в любое время практически видел, как пульсирует густое дегтеобразное вещество в набухших синеватых венах его горла. Но до полудня это видно каждому. Яркий утренний свет всегда беспощаден к Валу. А поля шляпы недостаточно широки и не защищают лицо от розоватых отблесков солнца, которое морозным утром светит почему-то особенно ярко. Мешки под глазами можно было бы взвесить на весах, сами глаза налиты кровью, и почти не видно, что они у него зеленые. Он вернулся к «фермерскому» стилю – аметистовый галстук, рубашка с отложным воротничком, жилет с узором в мелкий колокольчик. Что могло означать только одно: братец набрался смелости и заходил к себе домой.

– Просто я хотел сказать, разве не…

– Окажешь мне огромную любезность, если заткнешь варежку секунд на тридцать, – сказал Вал и тяжело оперся о трость.

Я вздохнул и скрестил руки на груди. Раздражение нарастало; хоть и знакомая ситуация, но брат казался совсем уж несносным.

– Что, головка закружилась?

– Заткнись.

И я заткнулся. Обычно он приходил в себя быстрей. Но очевидно, что последние полчаса брат провел в Гробницах, запрашивая у шефа Мэтселла разрешения подключить к расследованию этого страшного убийства меня, в помощь ему, капитану Восьмого участка. Если газетчики разнюхают о преступлении, все местное население придет в волнение. С учетом всех стычек, в которые я вмешивался в последнее время, я буду сильно удивлен, если Мэтселл скушает хотя бы слово из того, что ему скормили. Но он доверял Валентайну. И вот теперь, судя по всему, мне предстоит расследовать убийство красавицы мулатки, которую нашли задушенной в узком проулке между Кинг-стрит и Хэммерсли.