Право имею - Вячеслав Базов

как мумия. Болело всё: голова, руки, ноги, торс, печень, рёбра. Никита весь состоял из боли, как разбитый хрустальный салатник.

— Х**во тебе? — раздалось рядом. Никита осторожно повернул голову — там сидел старик и не ел даже, сосал яблоко, оставляя на спелой кожице следы слюны. У старика была рука в гипсе и забинтована половина лысой головы. Он походил на состарившегося солдата. — Ничего, это ещё не самое херовое, мальчик. Менты приходили. Я слышал. Батя твой с катушек слетел. Мать убил, тебя пытался, и сам потом вскрылся. А переломы… переломы пройдут. Скажи ещё спасибо, что живой.

* * *

Полицейский появился в палате через несколько часов в сопровождении человека в сером деловом костюме. Всех из неё выгнал, сел напротив Никиты записывать от руки, на бумагу. Внимательно выслушал, постучал осторожно ручкой по бумаге, а потом ткнул в гипс на руке Никиты.

— Молодец, запомнил. А теперь ты никому больше этой истории рассказывать не будешь. Ты ж беспомощный, пиз**к. Как черепаха. Тебе сейчас башку свернуть — ничего не стоит.

Он говорил вкрадчиво и почти заботливо. Адвокат (определил для себя Никита человека в сером) сделал вид, что ничего не слышал. Так и стоял, прислонившись к стене с отсутствующим видом. Никита чего-то такого и ожидал. Он бы очень удивился, если бы после этого полицейский сказал бы: «Ну всё, теперь точно их поймаем!»

— Что ж сейчас не свернёте? — устало спросил Никита. Полицейский пожал плечами, спросил заботливо:

— А тебе что, жить надоело? Смерть торопишь?.. Да, понимаю. После всего, что случилось. Но ты всё же поживи, малой. Поживёшь? Ты пойми, ну вот расскажешь ты её кому… их тоже убьют. Потом тебя убьют. Ничего не сделаешь. А так… вылечишься, в квартире ты теперь один живёшь. Выжил вот. Ты давай, судьбу не испытывай, счастливчик.

Но кроме полицейского с адвокатом к Никите в тот день больше никто не приходил. С соседями по палате он заговаривать не спешил. Пялился в окно без занавесок, на садившееся солнце, и думал… думал о том, что надо было выторговать обезболивающего за своё молчание. Родителей всё равно не спасти, а так хоть не было бы так мучительно… а ещё о том, что он всё равно не жилец. Промашечка вышла — ничего сейчас его жизни не угрожает. А они же инсценировали, словно отец его убить пытался. Если Никита умрёт в больнице — это будет поводом что-то заподозрить и, возможно, лишними проблемами. А вот если пропадёт, выйдя из больницы… или его случайно собьёт машина — тут если и заподозрят что, так уже не докажут.

Палата была обычная, на четверых пациентов, в лучших традициях минимализма: койки, тумбочки и даже занавесок на окне с деревянной облупившейся рамой не было. Стены — выкрашенные в туалетный зелёный цвет, серый от времени и отсутствия ремонта потолок и надтреснутые плафоны ламп. Постепенно палата устраивалась спать. Все вели себя как-то тихо, словно в доме покойного, и с Никитой никто больше не разговаривал. Хотелось встать, уйти куда-то, где нет никого, но это было невозможно. Какая-то иллюзия одиночества появилась только когда в палате захрапели. И спали, кажется, все. Тогда Никита позволил себе осознать: мамы больше нет, как и отца. Он остался один.

Он плакал тихо, почти незаметно, только дышать приходилось через рот. Смотрел по-прежнему в окно. Чего уж там, себя жалел.

А потом заметил краем глаза движение в палате. Испугался, что увидят, потянулся гипсом стереть слёзы, и тут же окатило ужасом. Таким, какого не испытывал даже, когда его из окна вышвырнули. Такой ужас был потом, в том сне, и там тоже было оно…

Тёмная фигура остановилась напротив кровати Никиты. У фигуры вместо головы был срез, словно это пластилиновая модель, у которой кто-то сплющил голову вниз и в сторону. Она была окутана чем-то, как нитками, и в то же время это не было похоже на одежду. Что-то среднее между нарезанной на полосы корой деревьев и растрескавшимися углями. Казалось, все прекратили дышать, во всей больнице стихли звуки. Никита, таращась во все глаза на существо, сглотнул. Он чувствовал — ему никто не поможет, можно не орать. И сбежать не мог, если только ползти. Существо стояло прямо напротив, вряд ли оно не заметило, что его видят.

— Здравствуй, Никита, — произнесло оно голосом, похожим на женский, и в то же время на шелест песка. — Думаешь как, это везение только — с седьмого выжить этажа?

Никита сглотнул и этот глоток почувствовал так, словно в горле был куст шиповника, который он попытался проглотить.

— Жаль очень маму и, мальчик, папу твоих. Люди хорошие были? А что убили их — не люди. Мусор.

Никита всё ещё молчал. Он посчитал плохой идеей отвечать собственным галлюцинациям. Вспомнил о том, как в страшилках такие чудовища забирали людей, стоило произнести хоть слово. Фигура сложила руки с пальцами-ветками, скорбно склонила голову:

— Хороший такой парень ты… Что так всё обернулось жаль. Но спасла я тебя не просто так, — пальцы потянулись к гипсу, и Никита не выдержал, дёрнулся всем телом и выкрикнул:

— Не трогай!

Казалось, фигура расстроилась, как мать, которую не хотел узнавать родной сын. Продолжила она уже другим голосом, теперь похожим на мужской и похожий бьющиеся друг о друга камни.

— Отомстить хочешь? Тебе помогу я. Тех, кто виноват в смерти родителей убьёшь. Я через все тебя опасности проведу… А убьёшь сотню — и бессмертием я награжу тебя.

— Мне не нужно бессмертие, — облизнув губы, заговорил тише Никита. Нет, чудовище не бросилось и не сожрало его тут же. — Но я хочу отомстить… Что, если я убью только тех, кто виновен в их смерти?..

Фигура нерешительно пожала плечами, снова женским голосом произнесла:

— Я больше беспокоить не буду тебя… Но, как думаешь ты, будет что после того, как ты убьёшь их? Ты убить ещё сможешь сотню. Потому что, это я вижу, ты заинтересуешь их… Чертей.

Никита почувствовал, как волна нервной дрожи прошла по телу, через желудок и к копчику.

— Они что… реально не люди? — теперь и его глаза сияли в темноте.

— Что ты, Никита… люди же такие, как и ты.

— Тогда откуда ты знаешь? Что они заинтересуются?.. Они попытаются убить меня?

— Потому что пахнет кровью твоё будущее. Зол ты на весь мир потому что, и больше не держит ничего тебя. Не напугает больше тебя ничего. Я жуткой всё ещё тебе кажусь?

Никита облизнул губы, потянулся вперёд, спросил:

— Что делать? Кровью что-то подписать?