Право имею - Вячеслав Базов

не спасёт?! Пап, да они же убьют тебя! Надо уезжать. И оттуда ждать новостей, взяли твоё расследование в печать или нет. Не обязательно за границу, но в Воронеж хотя бы. Не к родственникам.

— Никита, мы не преступники. Преступники они. Нам незачем бежать, — веско закончил спор отец. Ему хотелось верить, но Никита понимал — не будет так. Ему внутренности пекло от осознания, что произойдёт дальше. Решив, что доказать ничего не сможет, сквозь зубы процедил:

— А я уеду. И маму с собой заберу. Сделаем вид, что ничего не знали, и нас не тронут.

— Я не поеду, — раздалось из зала. Никита набрал в грудь воздуха, хотел выругаться, но снова пожалел маму, выпалил только:

— Сам уеду! Вернусь, когда в сводках прочитаю, что вас прирезали обоих! Верите в правду — да пожалуйста! А я знаю, чем всё это кончается!

— Никита, это было раньше, — возразил отец, поднял со стола смартфон и что-то стал перелистывать на экране. Он был спокоен, хотя Никита спешно одевался. Мама вышла и осталась стоять в дверях зала, глядя на это, но не мешала. Думала, перебесится. Они оба были так спокойны…

Никита заглядывал в расследование отца. И ощущение было, словно на тот свет заглядывал. Пропадающие люди. Найденные в пруду и в лесах трупы. Может, отец и знал в жизни больше, может и был прав, и если будет огласка — то их побоятся тронуть, но Никиту трясло от ужаса, когда он думал, что их семья станет просто ещё тремя трупами в пруду. Надо было хотя бы остыть.

Телефон Никита выключил. А, когда приехал на вокзал, не решился сесть в электричку. Он боялся за родителей — за упрямого отца, за наивную маму. Он не хотел бросать их одних, даже если бы пришлось умирать с ними…

И Никита остался на ночь на вокзале. Включил телефон, но игнорировал звонки из дома. Убеждался — живы. Собирался уехать на утренней электричке, на дневной, на вечерней, но и во вторую ночь снова остался на вокзале. К нему уже присматривались полицейские, нужно было либо ехать, либо возвращаться домой. Но Никита снова пропустил электрички, ушёл в парк. Благо, был конец лета и ещё тепло. Спать в парке оказалось даже лучше, чем на вокзале — темно, никто не дёргал. Никита выспался за две ночи на вокзале, и проснулся, когда вовсю жарило солнце.

Денег на билет уже не осталось. Только на проезд до дома. Никита мужественно продолжал планировать побег, но без телефона не приходило звонков, и он теперь не знал — а живы ли родители? Не мог уехать, не убедившись. К тому же ему казалось, что он достаточно их наказал.

И вечером, когда стемнело, Никита уже возвращался домой. С облегчением увидел в знакомых окнах свет, нараспашку открытое окно на балконе. Поднимался на свой этаж без спешки, придумывая, что скажет отцу. И, хотя Никита оказался не прав, он был счастлив, что с домашними всё в порядке. Может, теперь хотя бы мама согласится с ним уехать на время…

Дверь Никита открыл своим ключом. Отец стоял в коридоре, близко к двери в зал, где в день его побега стояла мама. Он выглядел ошарашенным, волосы растрепались и дышал он тяжело. Его заметно трясло. Никите на секунду стало стыдно за своё детское поведение, и в то же время появилось неприятное, страшное предчувствие, что не его побег так напугал отца.

— Что, всё ещё будешь упираться? — усмехнувшись, спросил Никита… и тут дверь за его спиной закрылась, хотя он её не трогал. Что-то твёрдое круглое упёрлось в затылок, заставив опустить голову. Никита похолодел, осторожно поднял руки.

— Щенок твой? — раздалось из-за спины. — Отлично. Искать не придётся.

— Он тут не при чём, — попытался отец. Из-за его спины тоже вышел мужик бандитского вида: в чёрном, с лысым черепом, покрытым почти прозрачным ёжиком волос.

— Где мама? — спросил Никита, и по звуку собственного голоса понял, что боится. Следующим отозвался живот, сказывались и нервы, и та совершенно ужасная еда, которой питался эти три дня. А ведь он, пока шёл, мечтал о маминой стряпне.

— Смышлёный, наверное, пацан. Прятался где-то… ждал, когда твоих предков убьют? А мы вот припозднились. Только теперь пришли, — говорил тот, что держал отца на прицеле. А потом послышался сдавленный крик — из дальней комнаты. Голос матери. Никита не выдержал — забыл о том, что он на прицеле, что и отец под дулом, рванулся туда и тут же получил два удара с разницей в секунду — один в затылок, второй в живот. Дальше удары посыпались хаотичные, беспорядочные. Били вдвоём, даже подняться не давали — норовили ногами то в лицо, то в хребет попасть, и Никита никак не мог прикрыть и то, и другое. Закрывал голову.

А потом его, как щенка, схватили за капюшон толстовки, протащили через зал к балкону. Никита слышал голос отца, ещё пытался подняться, но тело не слушалось. Собиралось на секунду и тут же опадало снова.

— Заканчиваем, — произнёс голос над головой. Это был третий человек — сидел спокойно в плюшевом бабушкином кресле. Он смотрел на Никиту сверху вниз, совершенно не был похож на бандита: дорогой деловой костюм, ухоженные руки, гладко причёсанные волосы. На Никиту глянул раздражённо, словно запрещал на себя смотреть. — Щенка на улицу. Свет погаси только, чтобы тебя не увидели.

Отец взвыл как-то по-медвежьи, обречённо. Никита снова попытался сопротивляться, драться, и в этот раз его приложили головой об порог балкона. Свет в комнате погас. Ещё один рывок — и Никиту перебросили через перила.

Это был седьмой этаж.

* * *

Потом Никита видел себя пластиковой игрушкой-манекеном. Над ним стоял доктор в белом халате и иногда тыкал ручкой в какую-то часть тела, и тогда на этой части зажигалась красная лампочка. Красный свет отдавался в тело Никиты чудовищной болью. Тот шипел и извивался, но не мог сдвинуться с места. Казалось, доктор рассказывал что-то, делал всё не глядя на пациента, а смотрел куда-то в темноту, и в темноте шевелилось нечто, совсем не связанное с доктором. Никита чувствовал себя как при сонном параличе — не мог шевельнуться и его пугало то, что было в темноте, больше доктора и боли. Оно было нереальным, и если бандиты только избили и, кажется, убили его, то что именно сделает тёмное было непонятно и жутко.

А потом лампочки вдруг загорелись все разом, и Никита пришёл в себя на жёсткой койке, затянутый в бинты