Повседневная жизнь московских государей в XVII веке - Людмила Черная

Обитательницы царского дворца вели схожий образ жизни: ездили на богомолье, по церковным праздникам раздавали милостыню, могли держать в своих покоях нищих и юродивых, «калик перехожих», слепых сказителей, певших былины, исторические песни и духовные стихи под аккомпанемент домры, занимались рукоделием, молились перед иконами в своих комнатах, гуляли в своем саду. Они не выходили замуж, но и не становились монахинями. Только царевна Софья в 1698 году была пострижена по воле брата, Петра Алексеевича, в Новодевичьем монастыре под именем Сусанна, а сочувствовавшая ей сестра Марфа — в Успенском монастыре Александровской слободы под именем Маргарита. Да еще их тетушка, царевна Анна Михайловна, стала монахиней в октябре 1692 года, за девять дней до смерти.

Однако жизнь цариц и царевен была наполнена не только богоугодными делами. Во дворце была организована Потешная палата и имелся штат сенных девушек-«игриц» для устроения разнообразных развлечений в традиционном народном духе. Прямо в палате к потолку подвешивали веревочные, обшитые бархатом или атласом качели. На Масленицу во дворе сооружались ледяные горки, с которых с удовольствием скатывались младшие царевны. Все народные увеселения (святочные игры на Рождество, хороводы на Троицын день и др.) соблюдались и в Кремле. Неизвестно, увлекался ли кто-то из цариц и царевен шахматами, но, по авторитетному мнению И. Е. Забелина, в карты они играли.

Существовали, однако, развлечения особого рода, доступные лишь царицам и царевнам. Для них в Кремлевском дворце был и устроены особые тайные помещения, из которых они имели возможность наблюдать за тем или иным церемониалом, например приемом иностранных послов. Из такой тайной комнаты в Потешном дворце Алексея Михайловича царица и ее сопровождающие смотрели спектакли придворного театра. Еще задолго до этого в Грановитой палате в большом окне напротив царского трона была сделана «смотрильная решетка», обитая красной тафтой, чтобы царица и дети могли хорошо видеть всё происходившее в зале приемов. Незримое присутствие на церемониях и аудиенциях иностранных послов, безусловно, влияло на кругозор и общее развитие женской половины царского семейства.

Судя по «Домострою» и другим источникам средневековой Руси, женщина всегда и везде оставалась существом подвластным и подчиненным, полностью зависимым от воли мужчин (отца, мужа, взрослых сыновей), была лишена статуса субъекта и всю жизнь оставалась лишь объектом воздействия общества и семьи. Это положение зиждилось на оценках женской сущности, опирающихся на Библию, в которой Ева есть не что иное, как «сосуд греховный», помощница дьявола в совращении Адама в раю.

Процесс оправдания женского естества начинается в русской культуре переходного XVII столетия, однако до Петровских реформ идет медленно и вяло. В рукописях второй половины века встречается мысль, что Богоматерь, давшая миру Христа, тем самым искупила вину Евы и сняла проклятие с женского рода. В получившем широкое распространение «Сказании о человеческом естестве, видимем и невидимем» женская природа получает уже положительную оценку. Происходит это при обсуждении весьма важного в те времена вопроса о бороде. Русская официальная церковная точка зрения ярко выражена в словах патриарха Адриана: «…мужу убо благолепие, яко начальнику, — браду израсти, жене же, яко не совершенней, но подначальной, онаго благолепия не даде (курсив наш. — Л. Ч.)». Автор же «Сказания о человеческом естестве» объясняет отсутствие бороды у женщин совсем другими причинами: «Женам бо брадныя власы не даны суть, да долгую лепоту лица имеют, да любими будут и кормими подружием своим и огреваеми в недрах их; но в брады место им даны суть перси, да тела своего любовию кормят младенца, родившаяся им, и тем согнездну любовь имут». Здесь не только игнорируется ортодоксальная точка зрения на бороду как знак превосходства мужской природы над женской, но и признается (причем не в пылу полемики, а спокойным констатирующим тоном) самоценность женского естества, красоты («лепоты») и любви (как между матерью и ребенком, так и между мужчиной и женщиной).

Защите естественной красоты женского лица посвящено поучение из рукописного сборника второй половины XVII века, хранящегося в Российском государственном архиве древних актов. Автор призывает беречь красоту «естества, яко добра есть». Его порицание вызывают «некия, преестественными добротами красящыся»: они не только «смышляемую, приправную к вапам (краскам. — Л. Ч.) красоту себе притворяют, но и естественную же погубляют». В конце сочинения делается вывод: «Нелепый бо, аще и велми украшается, благообразен быти не может. Лепый же и без приправы сея благолепен есть». Примечательно, что автор не стремится связать внешнюю красоту с внутренней, душевной, что было обязательным в средневековой культуре; следовательно, у него уже сложился чисто эстетический подход к оценке прекрасного.

Красота, в средневековой традиции проклинаемая как источник многих бед, погубитель души мужчины (что нашло отражение, например, в церковной книге «Пролог»), в первых пьесах русского театра времен Алексея Михайловича расценивается уже как высшая женская добродетель, благодаря которой в «Артаксерксовом действе» простая девушка из преследуемого еврейского племени «смиренная» Есфирь становится царицей. В той же пьесе мы встречаем потрясающий по смелости монолог царицы Астинь о стремлении женщин не просто сравняться с мужчинами, а превзойти их по уму, храбрости, не говоря уже о красоте:

Премудрость убо жен, аще бы помыслили,обрели бы нас, жен, себя превосходнейшаи лутчих суть мужей пред нами, ей, худейша…

Что ж аз о сем мышлю, хощу же предлагати,Мню, истинно, аз мню натуре изменяти.Что жь имам для того признати в том повинна?Обыклость ли мира, наричю аз, причинна,яко же мужей род нас вышше хощет быти,идеже мы, жены, краснейте украшенны.Сие же есть неправда.

Правда, эти рассуждения, вероятно, всё же казались слишком смелыми, а потому Астинь — отрицательный персонаж, поплатившийся опалой и изгнанием за свою гордость и стремление «изменить натуру» и «обыклость мира».

В русской поэзии того времени лирические любовные послания единичны. Так, на обороте столбцов из семейного архива старинного рода Квашниных-Самариных были обнаружены 20 любовных песен, сочиненных в 1690-х годах, в том числе и от имени женщин. Петр Андреевич Квашнин-Самарин, стольник царицы Прасковьи Федоровны, был любителем поэзии, собирал и сам сочинял вирши. Одна из песен свидетельствует о распространении портретного искусства:

Пойду ли я в чисто поле гуляти,Найду ли я мастера-живописца.Я велю списать образ, ей, на бумаге,Хорошей-прекрасной лик на персоне.

У поэтов-мужчин того времени мы еще не встретим ни описания любовного чувства, ни одобрения женской природы, ни любования женской красотой. Для средневековой русской культуры был совершенно неприемлем гимн жизненным наслаждениям, в особенности любви. Для тогдашних людей она была «похотью», порождаемой греховным телом, плотской «прелестью», совращающей и губящей душу. Монах Симеон Полоцкий в одном из своих ранних произведений, написанных задолго до приезда в Москву, резко высказывался против «блудной страсти», насылаемой «злыми стрелами» Купидона, «непристойной Венеры бесстыдного сына». Естественно, что женщины в поэтическом выражении чувств были еще скромнее.

В XVII столетии не просто возросло число грамотных «жен и отроковиц» (им наравне с отроками адресован «Букварь» Кариона Истомина), но они наравне с мужчинами начали упражняться в сочинении вирш. В 1654 году Евфимия, жена смоленского священника, попавшего в плен, сочинила стихи, в которых рассказала о себе и троих сыновьях, о пленении мужа («Видех любимаго связанна / ноги и выя окованна / бесчестно от нас ведома / в незнанну страну везома»), оговорив, что их можно петь «на глас «Прекрасная пустыня» и «Прекрасный Иосиф»». Представляется трогательная сцена: долгими вечерами в ожидании возвращения главы семейства мать и трое отроков с трепетом исполняют это сочинение…

Даже в среде старообрядцев в начале XVIII столетия можно встретить женщин не просто грамотных, но умевших слагать вирши и сочинять песнопения. Келейница Марина (в миру Марфа Лукина), прозванная в Выговской пустыни «старицей-большухой», написала силлабический плач на смерть «пустыноводца» Андрея Денисова, начинающийся словами:

Печальный терн мене убодает,Еже око мое не зрит, что желает.Чаяние от мене удалися,Ах, цвет жизни моея сокрыся.

Однако в литературе XVII столетия всё же был, по меткому выражению А. М. Панченко, «снят запрет на смех и любовь». А в начале XVIII столетия в связи с петровскими ассамблеями, на которых стали появляться ранее запертые в теремах женщины и девушки, а также кавалеры, обязанные уметь «политично», то есть по-западному культурно ухаживать за представительницами прекрасного пола, сочинять галантные послания и исполнять любовные песни, просыпается бурный интерес к теме любви и женской красоты, подогреваемый повестями о матросе Василии Кориотском, о кавалере Александре, о шляхетском сыне и другими произведениями, дававшими образцы любовных авантюр и подвигов героев во славу женщин. Причем представление о любви к женщине как о глубоком чувстве, обогащающем душу человека, в то время еще не успело сложиться, поскольку слишком сильным было средневековое противопоставление любви духовной, обращенной к Богу, и плотской, земной.