Заговор генералов - Владимир Понизовский

Через час, глубокой ночью, с дубликатом манифеста об отречении посланцы Родзянки отбыли в столицу.

Когда за окнами вагона потянулись пригороды Питера, уже вовсю занялось утро.

Утро пятого дня революции.

Глава шестая

3 марта

В полупустом вагоне второго класса Путко ехал в направлении Риги. Чем ближе к линии фронта, тем пассажиров становилось все меньше. Лишь офицеры. В одном купе началось дорожное застолье, в другом — преферанс. Антон остался один.

Он был рад этому — возможности неторопливо, не прерываясь ничем, под ритмично-успокаивающее постукивание колес перебрать в памяти все случившееся, как бы взглянуть на события минувших дней и на самого себя со стороны.

Багажа у него с собой немного. В трофейном, обшитом рыжим собачьим мехом ранце — смена белья, полотенце, щетка, мыло, бритвенный прибор. — А под бельем — плотно уложенные, отяжелившие ранец стопки «Известий» с «Приказом № 1» и листовки с лаконичным обращением: «Товарищи!»

Антону нет надобности расстегивать ранец и доставать листовку, чтобы восстановить ее текст. Он запомнил его слово в слово. И сейчас, скользя невнимательным взглядом по заснеженным перелескам под низким серым небом, как бы читал заново:

«…Настал час освобождения порабощенного народа, настал час мести и расправы с царским правительством!..

Переполнилась чаша терпения!

Пролетариат выступил с голыми руками и открытой грудью — и он нашел братский отклик в революционной армии. Только продажная рука полицейских наемников не дрогнула, давая залпы в безоружный народ, рвущийся к свободе. Армия с вами, товарищи, и в этом залог победы второй российской революции».

Последние три слова были выделены крупно, черно и будто бы звучали торжественно и тревожно.

«…Вернуться назад нельзя, вернуться назад — это значит предать восставших солдат и обречь их к расстрелу. Мы должны завершить начатое дело… Готовьтесь к вооруженной борьбе. Для победы нам нужна организованность, нам нужен руководящий центр движения… Долой войну! Долой царскую монархию! Да здравствует Временное революционное правительство!..»

— В этом вся суть: Родзянко и компания состряпали Временное буржуазное правительство, а мы боремся — за Временное революционное, — сказал Василий, когда Антон за час до отъезда пришел на Шпалерную, чтобы взять с собой на фронт номера газеты. Василий же помог ему уложить в ранец листы, утрамбовал, чтобы влезло больше. — Полный боекомплект. Летят уже наши снаряды! В питерском гарнизоне началось, Москва — слышал небось? поддержала. Теперь пойдет!

Предупредил:

— Но учти, имеем сведения, что кое-кого из наших, захваченных с этими листками, генералы приказали поставить к стенке. Еще не настало время забывать о конспирации.

Помог Антону водрузить ранец за спину. Обнял. Они троекратно ткнули друг друга в щеки усами. Как давние друзья. Знакомы они сутки, а как-то незаметно с «вы» перешли на «ты».

— Тоже душа в окопы тянет, — признался Василий. — Но здесь, сам знаешь, сколько дел. Вчера восстановили Петроградский партийный комитет. Пока — как временный. Теперь надо восстанавливать нашу «Правду». Надо решать с царем. Наша линия — немедленный арест. Ну, — повторил он, дуй-ковыляй, а то опоздаешь. Как там сказал почти что твой тезка Дантон? «Мое имя вы найдете в Пантеоне истории!»… Связь с нами держи и через армейский комитет, и прямо сам.

Перед тем, сдав в штабе восстания свой «пост»-стул Василию, Антон возвратился, наконец, в лазарет. Там все было в расстройстве. Исчезнувшего раненого никто из персонала и не хватился. Он попросил выдать воинские документы, незнакомый врач тут же их и оформил. Путко поднялся к себе в палату. Она была пуста. Койки перестланы заново, только на его тумбочке все нетронуто. Он прилег на кровать, поверх одеяла, чтобы немного передохнуть перед дорогой, а проснулся, когда уже наступили сумерки.

— Ну вот, слава богу! — услышал он над собой голос Наденьки. — Я уж думала, полные сутки заберете.

— Ох, Надя-Надежда! — Он сел, чувствуя себя превосходно выспавшимся и как никогда бодрым. — Пожевать чего-нибудь найдется? Я, как из вашей хаты ушел… — И сам удивился: — Надо же, так ничего и не ел!

— Сейчас, миленький! — всплеснула она руками. — Я все сберегла!

— А где мои… однопалатники? — огляделся он.

— Есаул к своим казакам убег. Ужас как матерился напоследок. А тот, в пах раненный, — преставился. Уже почти весь лазарет опустел — кто куда. Она запнулась. — А вы?

— И я, Наденька. Соберу свои вещички — и на фронт.

— И вы, значит… — санитарка запнулась. — Дежурство мое кончилось. На улице темно, фонари побили… Хулиганы шастают… Вы меня не проводите?

— С великим удовольствием!

По дороге после десятка молчаливых шагов она спросила:

— А жена у вас есть?

Антон подумал: «Ольга?.. Жена, да не моя…» Усмехнулся:

— Есть. Пушка по имени «гаубица» — вот моя жена. — И сам спросил: — А у тебя? Не муж, конечно, — молода! Парнишка-дружок?

— А-а, был, — она с досадой отмахнула варежкой. — Соседский. Губошлеп.

Они подходили уже к Александровскому мосту.

— Помните: Катя, как выписался из лазарета, в ресторан меня пригласил?

— Конечно, — улыбнулся Антон. — Шоколадом-пирожными потчевал.

— И вином поил, — глухо, полуотвернувшись, отозвалась она. — А потом сказал: «У меня для вас, Надежда Сергеевна, сюрприз есть. Я в этой гостинице остановился, давайте поднимемся в нумер на минутку». Я и пошла… Я ведь к нему как к брату, как к Сашке… Выходила. Два месяца обмывала, с ложки кормила, утки выносила… А он, как привел в нумер, дверь на ключ и изнасильничать хотел.

— Не может быть! — схватил ее за руку Антон.

— Едва отбилась… Слабый он еще… Девушка ткнулась в отворот его шинели:

— Тогда он с колен: «Уступи! Я тебя обожаю!..» А мне так гадко стало… Тогда он вскочил, отпер дверь — и по щеке меня: «Убирайся вон, плебейка!» — Она всхлипнула.

— Подлец! Ух какой подлец!.. — Антона захлестнула ярость. — Попадись он мне, сукин сын! Выродок! — Он обнял, прижал к себе девушку. — Успокойся! Молодчага, что сумела за себя постоять!

Она отстранилась. Снова отвернулась:

— Я никому об этом не рассказывала. Ни Сашке, ни даже маме. Только вам…

Они были уже на мосту.

— Почему же мне? Облегчить душу?

Девушка остановилась у парапета, налегла на чугунный поручень грудью:

— Вы, Антон… Антон Владимирович, все обо мне должны знать… Потому что я люблю вас…

Перевела дыхание. Но поворачивая к нему лицо, с решимостью, будто бросаясь с моста вниз, в Неву, не давая ему вставить ни слова, заспешила:

— Полюбила вас, почитай, с первого дня, как привезли, простертого. Отчего-почему — кто знает? Люблю и ничего не могу с этим поделать. Думала: хоть какой ни будет — слепой, безногий, — мой, мой!.. На рождество с девчатами-соседками гадали. Мне вышло: если серые у тебя глаза — сбудется. Снял ты повязку, я глянула: батюшки мои! Не карие, не рыжие — серые!.. Судьба!..

Она замолкла. Повернулась к нему спиной, подставив лицо ледяному ветру:

— Вот какие дела, миленький…

Антона как оглушило. Он и раньше — в тоне девчонки, в глазах — что-то улавливал. Но не придавал никакого значения: без малого в отцы ей годится. Ну, нравится девушке — какого мужчину это не тешит? Но чтобы так…

— Послушай, Наденька… Послушай, это по молодости… Ты совсем еще молода… Это ты из жалости… Вот увидишь: пройдет… — Он бормотал всякую чушь, первое, что приходило на ум. — Через несколько часов, рано утром, я уезжаю на фронт.

— Знаю, — ответила она. — И я с вами. С тобой, — твердо поправилась она.

— Ку-уда?! — удивился он. — С ума сошла? В карман я тебя посажу?

— Я уже все узнала: сестры милосердия и санитарки там ой как нужны!

— Не глупи. Фронт — это не в куклы играть. Нашел главное:

— И о больной матери с маленьким братишкой подумай! У Александра сейчас забот невпроворот, семью он не потянет. С голоду и холоду мать и братишка твои помрут!

Она промолчала. Всхлипнула.

— Давай так: я буду писать тебе с фронта, ты мне будешь писать. Проверишь свое чувство… С бухты-барахты нельзя такое решать…

Ему почему-то представился первый ее образ, возникший в слепоте и так не соответствовавший реальному, — тоненький бледно-зеленый стебелек, который так легко сломать.

— Хорошо, — после долгого молчания проговорила она. — Обязательно напиши мне. Первый, чтобы я знала адрес. Мой запомнить просто: Полюстровский, дом 10. Долгинова Надежда.

Повернулась, приблизила снизу лицо с широко открытыми, светящимися в снежных сумерках глазами: