Кровавый передел - Сергей Валяев

Надо признаться, игра сразу потеряла интерес. Публика была зажата в тисках условностей: все хотели казаться лучше, чем они есть на самом деле. Особенно в этой мимикрии преуспевали дамы полусвета, старающиеся спрятать за гримом и уксусными улыбками свою социалистическую, скажем так, сущность. Однако не будем отвлекаться и продолжим наше бесхитростное повествование.

Через четверть часа наш подопечный вернулся на свое боевое место. Лучше бы он не возвращался. Гоша был пьян в лоскуты, как выражаются в обществе трезвости. Рыгнув на благоухающую французскими духами (ах, Париж-Париж!) публику, доблестный Гаранян изрек:

— Господа! Прошу прощения! Ик! Я вас всех люблю! Ик! И в анфас, и в профиль!.. Мадам, прис бель де меф ангруаз ля фам. — И, цапнув свои оставшиеся фишки, принялся метать их в глубокие и удобные декольте благородных девиц. — Мадам, шипси апорте дусманс иси![75]

Понятно, что все жертвы столь извращенного посягательства на честь свою завизжали, как кикиморы на таежной опушке в полнолунную ночь.

Мы с Орешко переглянулись: наступило наше время «Ч». Сделав вид, что разбойник с араратских горных вершин наш лучший друг, мы, как секьюрити, подхватили его за шаловливые ручки и понесли в бар. Чтобы за чашечкой кофе обсудить все текущие проблемы.

Силой утопив нашего друга в кресле, мы по его же требованию заказали гремучую смесь с романтически песенным названием «Сиреневый туман». И себе тоже. За компанию.

— Ребята, а вы кто такие? — интересовался великолепный Гоша. — Вы бандиты или люди? Бандитское гнездо, братцы! Я вам скажу! Машину дурят! Вы видели?.. Компьютер последнего поколения!.. Что за страна чудес?.. Не понимаю! Какое-то леже-бомбе![76] — Вспомнил: — Да, я не представился: Гера, можно — Гаррик! Или Гораций! Выбирайте, господа!..

Мы выбрали первое имя и представились сами. Вернее, Орешко представил только меня, Смирнова-Сокольского. Для нашего собеседника этого было достаточно; он поднял тост за всех нас, способных уйти от суровой реальности в мир грез, и предложил надраться до состояния нетрудоспособности (временной).

Я сделал знак полковнику, что весь алкогольный удар принимаю на себя, и мы с Горацием врезали по коктейлю… Потом ещё по одному… И еще… И сиреневый, благоухающий туман вплыл в мои несчастные мозги, как океанский лайнер «Михаил Светлов» в гавань острова Майорки.

Мой бронированный зековской пищей желудок работал с полной нагрузкой. Блевать, извините, хотелось часто, словно мы все находились на борту парохода, качающегося на девятибалльных штормовых волнах. Мать моя Родина, прости своих славных сыновей. Прости и пойми: долг превыше всего. Если даже он находится на дне бутылки. Или стакана.

Словом, праздник удался на славу. Особенно для двоих. Третьему не повезло. Он блюл интересы обороноспособности Отечества. И был безобразно трезв, как слон в Африке.

Африка-Африка… «На свете нет ничего прекраснее Африки… как нет ничего прекраснее, чем просыпаться утром, не зная, что принесет тебе день, но зная, что он принесет что-то…»

Не помню, кто это написал, но знаю точно, что писака плохо закончил свой длинный день. Если жизнь считать днем. Он любил охотиться на слонов, львов, тигров, жирафов и на прочую беззащитную живность из экзотического рая. Потом, очевидно, утомившись от бесконечной успешной охоты, разрядил свое ружье. Себе в пасть. Зря он это сделал. Не подумал о живых. Ведь им пришлось собирать разметавшиеся по кустам мозги. Дело это, надо признать, малоприятное и хлопотное, как сбор сахарного тростника. Более того, мозги есть национальное достояние, их надо беречь. Без мозгов человек — не человек. Он или труп. Или зомби.

…нет ничего прекраснее, чем просыпаться утром, не зная, что принесет тебе день, но зная, что он принесет что-то… Как ошибался классик мировой литературы. Лучше бы я не просыпался вовсе.

Боль. Было такое впечатление, что варварские руки хирурга извлекли из моей черепной коробки мои же мозги и шваркнули их в помойное ведро, где плескался едкий, убойный коктейль «Сиреневый туман», а пустое пространство головы залили плавленым свинцом. Бррр!

С трудом приоткрыв глаза, я обнаружил свое отравленное тело в своей квартире. Это радовало. Но было ещё одно тело. И тоже подозрительно сиреневого, безжизненного цвета. Я вспомнил, что это тело принадлежит Горацию, дитю гор. Требовалось срочное лечение. К счастью, лекарство оказалось под рукой. Бутылка коньяка как приз в лотерее, где главный выигрыш — человеческая жизнь.

Я и мой неожиданный как бы гость молча поправили общее состояние своих измученных организмов. Свинцово-однотонные краски мира исчезли вместе с болью. За окном кружили, искрясь под солнцем, рафинадные снежинки.

— Зима? — удивился мой гость. — А я где?

— В СССР, — ответил я.

— А ты кто?

— А ты кто?

— Я — Гера, можно — Гаррик, с двумя «р», или Гораций.

— Тогда я Смирнов-Сокольский.

— Тебя я видел. — Осмотрелся. — А где второй?

— Кто?

— Ну, Сокольский…

— Я в одном лице. Так бывает. Неужели ты, Гораций, все забыл, что вчера было?

— Почему? Все помню. Но с трудом.

— Ну, как играли в рулетку.

— Ууу, проиграл?

— В дым, в туман, мой друг Горацио.

— Е'их мать-рулетку! Жулье! Сам же свидетель!.. А у меня система, просчитанная компьютером… Так они и машину натянули, как глаз на жопу! Жуть.

Я пожал плечами: что делать? У каждого свой маленький бизнес. Рыночные, мать её демократию, отношения. За все надо платить, даже за удовольствия. О «Сиреневом тумане» лучше уж умолчать, как о символе нашего разлагающегося бытия.

— Бррр! Какая это гадость, — проговорил Гаррик. — Вся наша жизнь.

— Что делать? — вздохнул я, как Принц Датский. — Надо быть, Гораций. Надо жить. Надо шевелить мозгами, — и как бы нечаянно сбросил на ногу собеседнику книжный кирпич.

Великолепный Гоша обматерил меня, но книгу поднял. И удивился: неужели я, Смирнов-Сокольский, тоже занимаюсь проблемами психологии и парапсихологии? Почему тоже? — в свою очередь удивился я. Ученый Гаранян увильнул от прямого ответа, сказав лишь, что занимается некоторыми проблемами, связанными с человеческим мозгом. Одна проблема, отреагировал я на это, — финансирование. Деньги на революции и путчи изыскиваются, а на разработки того, что кипит в человеческом горшке, нет. Наука о мозге хиреет, как саксаул в Антарктиде. Беда. И горе моей Родине.

— Нашей, — поправил меня Гаранян. И пронзительно посмотрел на пустой стакан. — Ап! — И стакан вдруг от его взгляда сдвинулся и заскользил по столу. И упал в мои руки. Я открыл рот. Иллюзионист расхохотался, довольный собой. — Детские все это шалости…

— Перемещение предметов в пространстве с помощью целенаправленного волевого импульса, — прокомментировал я. — Телекинез.

— Вот именно, — хмыкнул Гаррик. — Но это все чепуха. Есть серьезные разработки. Телепатия, например…

— Не может быть, — не поверил я.

— Я тебе говорю, — ударил себя в грудь Гораций. — Есть одна Контора, больно серьезная и ультрасекретная… Даже я там шестерка… Хотя есть лохматая лапа…

— Дела! — восхитился я. — Слава Богу, есть кому защитить Отчизну. — И предложил выпить за тех, кто стоит на страже наших государственных интересов.

— Нет, пьем только за Родину, — сказал Гера. — Все эти государственные интересы кончаются мордобоем.

— Это в самую точку! — польстил я собутыльнику.

— А ты мне нравишься, Смирнов-Сокольский. Я, кажется, твою статью читал… Где, не помню…

— В «Мурзилке», — отшутился я. — Давай за нас, ученых, любящих свое Отечество!

— Это в самую точку, — польстил мне собутыльник. — Слушай, а давай я за тебя похлопочу? А что? Конторе головы нужны!

— Сомневаюсь я, — занервничал. — Не люблю ответственности. И потом: кто меня с улицы возьмет?

— Какая улица? Я, Гера, — лучшая рекомендация! Ты меня уважаешь?

— Уважаю, Гораций, но…

— Цыц! — И, цапнув телефонный аппарат, неверной рукой набрал известный только ему номер. (Номер я запомнил, так, на всякий случай.) — Профессора Гараняна, дорогая! — Подмигнул, потом заклекотал на своем родном, горном языке. О чем они, племянник и дядя, говорили, можно было только догадываться. По выражению лица великолепного Гоши, впрочем, нетрудно было понять, что беседа протекала в трудном русле для моего нового друга. Кажется, его посылали туда, откуда мы все вышли. А вышли мы, как известно, из народа. Утешить себя Гаррик мог лишь тем, что его посылали вместе со мной. Наконец, бросив трубку, неуемный ученый плюнул в сердцах. Бюрократы! Верят бумаге, не человеку! Ууу, крючкотворы!.. У тебя документы там, публикации?..

— Все в полном порядке, — пожал я плечами. — А что?

— Наживку я бросил. Может, проглотят?.. Собственной тени боятся, суки!