Кровавый передел - Сергей Валяев

Жизнь во всем своем комплексном объеме проблем. Что делать? За окном быстротекущий, опасный, враждебный двадцатый век. От него три спасения: или тосковать,[88] или любить, или спать и видеть сны.

Я падаю на койку, и перед моим мысленным взором мелькают апокалипсические временные пласты: мезозойская охота, крестовые походы, атомные войны… Наконец, где-то между битвой на Куликовом поле и сражением под Ватерлоо я нахожу потерянное чудное видение: булыжная площадь, толпа зевак, Прекрасная Дама, рыцари на лошадях, от ветра эпохи Возрождения реют стяги на флагштоках… Поют золотые фанфары: к бою! Вопль публики. Копья наперевес! Наступательный топот копыт. Полуобморочное состояние Прекрасной Дамы. Вселенский лязг металла… И один из рыцарей кубарем катится по камням мостовой, превращаясь в железный омлет. Рыцарь-победитель подъезжает к беснующейся толпе, к Прекрасной Даме. Та кокетливым движением руки извлекает из глубокого декольте великолепный алмаз. Публика ревет от восторга. Рыцарь-победитель поднимает забрало… Ба! Этот рыцарь мне хорошо знаком. Это же я! Конечно, я! Только с острыми усами и христианской бородкой. Мать моя история! Каким это образом я влип в эпоху Возрождения? Или этот рыцарь — мой прапрапрапрапрапрапрадедушка? Да и Прекрасная Дама мне кого-то напоминает. Кого?.. Я не успеваю вспомнить — Дама смеется звонким колокольчиком и все тем же кокетливым движением руки прячет в декольте алмазный приз. Рыцарь-победитель в моем почти лице недоумевает: приз-то он заслужил в честной схватке? Дама же продолжает заливаться звонким, игривым смехом, она так похожа… похожа…

Будильник звенит на столе, требует к себе внимания, игрушка для сонь. Сон! Какой дикий, кошмарный сон! Кажется, я там был рыцарем? Галопировал на лошади. И что же еще?.. Уже не помню…

За окном несмело рождался новый день нашего века, когда лошадь есть животное чисто экологическое и экзотическое. О рыцарях лучше уж умолчать. Рыцари духа вывелись, заржавев в сточных водах истории, хотя некоторые случайно и сохранились. Это я про себя. Потому что подъем в семь утра для меня равносилен подвигу на булыжной площади. Да-да, припоминаю площадь, ратушь, восторженных зевак и среди них…

Увы, сборы отвлекают меня от сна. Как известно, сон разума порождает чудовищ, и поэтому спать, господа, нужно как можно меньше, чтобы не пасть смертью храбрых в какой-нибудь мрачной, кровавой сече.

Термометр за окном утверждал, что денек будет с морозцем, и мне пришлось натянуть пропахший нафталином свитер. Увидев себя в зеркале, я хмыкнул: хризантема, готовая для теплицы красного кавалериста Семена Михайловича Буденного. Да, похож на физика-лирика, тайно занимающегося проблемами, решение которых способно поставить все человечество на грань атомной войны. Однако будем оптимистами. Как говорил кто-то из классиков Академии наук: на всякую хитрую, ученую жопу с водородным выхлопом всегда найдется плотная затычка. Так что человечество может спать спокойно. Этим оно, кстати, и занималось. Я же прыгал вокруг своей строптивой автостарушки, промерзшей за ночь и по этой причине не желающей выполнять свою производственно-трудовую повинность.

В конце концов с Божьей помощью и кипятка мотор заработал, и я отправился на железнодорожный вокзал, где гипсовый вождь пролетариата своей дланью указывал народным массам путь на юг. Жаль, что я не перелетная птица, — с удовольствием махнул бы в теплые края, следуя верным заветам. Увы, мечты-мечты…

Под стеклянной крышей вокзала, как в пробирке с чумой, бурлила жизнь. Мазутный запах дороги и вагонов смешивался с кислым, мерзким запахом общепита. У ларьков теснились потенциальные жертвы недоброкачественных продуктов и промышленных товаров. Пассажиры пригородных электричек спешили на свои трудовые места, вливаясь в метро, как мутный поток канализации, которую прорвало в местах общего пользования. По радио объявили о прибытии скорого поезда. Носильщики в валенках и тулупах покатили тележки по холодному перрону в надежде повстречать простофилю из теплых краев.

…Тепловоз втянул под крышу вагоны, седые от изморози. В окнах угадывались утомленные лица путешественников. Наконец состав, вздрогнув, остановился. Из вагонов командирами производства выбрались проводницы, вытерли тряпками поручни. Потом, как из дырявого мешка, посыпались оживленные, гыкающие люди с медным загаром на радостно-встревоженных лицах.

— О, як я змерз, як цуцик!.. Дэ моя торба?.. Шо цэ таке, громадяне?!

Я приготовился к самому худшему: к горластой тетке, бой-бабе с торбой за плечами, дергающей за руку сопливую девчонку. Но, слава Богу, ошибся. Из вагона почти последними вышли милая, скромная старушка, похожая на учительницу биологии или пения, за ней выпрыгнула девчушка лет шестнадцати в джинсовом костюмчике. Гарная такая дивчинка.

— Екатерина Гурьяновна? — поклонился я. — Я — Саша… Здравствуйте.

— Саша? Ах, да, Саша. Вы нас встречаете? Нам сказали… — растерялась старушка. — Ой, Саша, это Ника… Деточка, ты где?

— Я здесь, бабушка, — улыбнулась дивчинка.

Цветы были бы кстати. Для бабушки. Но я про них забыл, про тюльпаны, например, с огородика бывшего дипломата.

— А у вас мороз кусает, — заметила Екатерина Гурьяновна.

— Простите. — И, подхватив саквояж, я повел гостей столицы к машине, дежурно интересуясь: — Добрались благополучно?

— Всю ночь топили, — пожаловалась старушка.

— Было как в Африке, — хмыкнула Ника.

Я посмотрел на девочку более внимательно. Чем-то она была схожа с Асей, которая, помнится, не послушала меня и погибла на черном шоссе. Боже мой, когда это было? Сто лет назад. И ничего нельзя вернуть. Ничего не осталось от прошлой жизни. Только память.

Мы загрузились в автомобиль и не спеша покатили по заснеженным московским улицам. Город проснулся, и чувствовалось его напряженное, сдерживаемое снегом и морозом дыхание. Молодое солнце, отражаясь в стеклах и витринах, куролесило на дороге. Пешеходы отважно бросались под колеса транспорта, чтобы так просто уйти от проблем сложной жизни. Однако водители были внимательны и вовремя нажимали на тормоза.

— Москва, — с уважением выдохнула Екатерина Гурьяновна.

— Да, не Одесса-мама, — согласилась девочка. — У нас зимой тишина, как на кладбище…

— Деточка, — укоризненно проговорила тетка.

— …а у вас шумно, — закончила мысль Ника.

— Это реформы скрежещут, — сказал я.

— Саша, вы против реформ? — удивилась Екатерина Гурьяновна.

— Я против костоправов, которые по живому…

— Ну, без кровушки у нас и хлеб не растет, — вздохнула тетя Екатерина.

— Бабушка, без политики, а? — вмешалась Ника. — Все это пустые разговоры.

— Устами ребенка, — согласился я. — Какие могут быть разговоры, когда, простите, жрать хочется. Каждый день.

— А мы колбаски одесской вам везем, — поняла меня буквально простодушная тетушка. — Домашняя, с перчиком.

— Ба…

— Все в порядке, Ника, — твердо сказал я. — Всю жизнь мечтал о такой колбасе. Южного направления. Да ещё с перчиком.

Кажется, я не совсем был понят, да это и не так важно. Радует другое: нельзя победить народ, у которого сохранилась потребность дарить друг другу натуральные продукты. В данном случае домашняя колбаса из Одессы, да ещё с перчиком, есть символ свободы духа от власти проходимцев, шкурников, дураков и прочих кремлевских тузов.[89]

Когда машина подъехала к знакомому мне дому эпохи кроваво-победной Реконструкции, я вдруг окончательно осознал потерю. Все можно вернуть. Даже долги. Не возвращаются время и жизнь дорогого тебе человека.

Мы медленно поднялись на этаж. Ключом я открыл дверь. Запахи прошлого, как и наши с Ликой тени, гуляли по квартире. Было грустно. Все молчали, совершая скорбный путь по заброшенным, пыльным комнатам. В кухне тетушка Катя всплакнула:

— Лика-Лика, у неё слабые легкие были; ей бы жить на бережку морском…

— Да, — неопределенно ответил я. (Существовала официальная версия: смерть от воспаления легких.)

— Что нам тут делать, не знаю. На каких мы тут правах?

— Не волнуйтесь, Екатерина Гурьяновна, все бумаги там, документы переоформят. Сейчас должен подъехать человечек…

— Ой, Саша, мне эта столица что пряник покойнику. Вот для Ники если?.. А где она?

— Там, — отмахнулся я. — Библиотеку смотрит.

— Она мне внучка. Не родная, да любимая.

— Как это? — не понял я.

Тетушка Екатерина принялась подробно рассказывать о хитросплетениях ветвей гносеологического древа. Из рассказа, если кому интересно, следовало, что у нее, Екатерины, была сестра Таисия, Царство ей Небесное, у которой была дочь Вера, шалопутная такая, так вот она выскочила замуж за моряка-китобойца Федю, а у Феди была дочь пяти лет Ника; через год моряк Федя погиб в походе за китами, а Верка уехала в Австралию за хорошей жизнью, там и затерялась… А Лика — дочь от старшей сестры Варвары, Царство ей Небесное…