Холокост: вещи. Репрезентация Холокоста в польской и польско-еврейской культуре - Божена Шеллкросс

после того, как его «записали в селекцию», выражаясь языком Аушвица. Несмотря на очевидное напряжение между ним и Тадеком, рассказчиком, Бекер просит у него еды: «Тадек, я столько времени голодный. Дай что-нибудь поесть. Сегодня последний вечер» [Боровский 1989: 178]. Сосед Тадека, Казик, уступает просьбе, в то время как Тадек равнодушно наблюдает за этой сценой как за примером работы человеческой психики, не испытывая к приговоренному никакой жалости. Казик позволяет Бекеру поесть в последний раз, хотя эта привилегия относится к нормальному миру, оставшемуся за пределами Аушвица. Пригласив Бекера поесть на верхней полке нар, Казик затем смотрит него – представителя власти, низведенного до низшего эшелона заключенных, – и подмечает, как тот с полуприкрытыми веками, «как слепец, беспомощно нащупывал рукой доску, чтоб залезть наверх» [Боровский 1989: 179]. Повествование «Дня в Гармензе» завершается, не позволяя читателю узнать, смог ли Бекер залезть на нары для последнего приема пищи.

Можно, конечно, читать этот рассказ как аристотелевскую притчу о первичности и незаменимости осязания, адаптированную к «джунглям» Аушвица. Однако конец рассказа связан с несколько запутанным взаимодействием между ищущей рукой Бекера и его очевидной, пусть и временной, слепотой[231]. Ловкость рук (и отсутствие таковой) становится ключом, с помощью котоporo можно раскрыть смысл последнего визуального отпечатка этого героя. Жизненно важные органы чувств Бекера не действуют согласованно; его пальцы, несмотря на прикосновение к дереву нар, не собирают тактильные данные и не передают эту информацию мозгу. Почему Боровский решил изобразить Бекера вдвойне слепым человеком, настолько оторванным от жизни, что он не может ни видеть, ни действовать на тактильном уровне?

Наше использование осязания превратило руки в особенно чувствительный инструмент восприятия, выполняющий множество важных функций. Замена утраченного зрения для слепых – лишь одна из них. Прикосновение руки – настоящий тактильный язык – оживляет предметные миры для тех, кто не может видеть их глазами. Когнитивное соответствие, которое возникает между осязанием и внутренним зрением, давно признано скульпторами. Микеланджело, например, считал, что тактильные способности необходимы для полноценного эстетического переживания скульптуры: рука, прикасающаяся к разнообразным поверхностям, функционирует как чувствительный орган зрения, посылающий импульсы глазу.

Рука (и осязание) Бекера не может участвовать в этой коммуникации. Когнитивная (направляющая) способность осязания, данная Бекеру, должна была просто угаснуть, как и его координация и взаимная связь между осязанием и взглядом. Диагностируя у заключенного нарушение связки «взгляд – осязание», Боровский представляет Бекера как человека, потерявшего связь с реальностью и, следовательно, утратившего силу для борьбы за выживание. Его замешательство означает для читателя косвенное – двойное – моральное осуждение: отчуждение Бекера от гуманистической традиции «зрячей» руки подразумевает его полную отстраненность от мира.

Способность зрения управлять другими чувствами дестабилизирует ось «взгляд – осязание» в пользу преступников; действительно, зрение обычно находится на их стороне[232]. В лексиконе Боровского осязание участвует в обширном взаимодействии между вещами, чувствами и моральными ценностями в лагере. Прикосновение отмечает каждый момент бытия заключенного, структурируя его с момента прибытия в лагерь и до отправки в газовую камеру. Двусмысленная семантика осязания включает в себя как братские объятия, так и жестокий удар – и то и другое выпадает Тадеку во время его пребывания в Аушвице. Причиняя боль и принуждая к разлуке, прикосновение руки в Аушвице никогда не ассоциируется с исцелением, равно как и с эротикой. Причина этого очевидна: ласка должна была бы артикулировать рождение зачаточной привязанности, которая, в свою очередь, указала бы на оставшуюся у заключенных память о близости и дружеской связи.

О связи

Для того чтобы вызвать положительную связь, хотя и постоянно подрываемую системой власти в лагере, необходимо всего несколько предметов – чем меньше, тем лучше. На фоне кажущейся одномерной перспективы Боровский контрабандой протаскивает в свое повествование более сложное представление о взаимосвязи заключенных с внешним миром, используя язык предметов и чувств. Неожиданно в своих жестоких свидетельствах о концлагере писатель с присущей ему прозаичностью описывает мимолетные вспышки чувства родства и привязанности между узниками Аушвица и их вещами. Эти чувства, как правило, обостряются во время столпотворения, которое возникает, когда людей ведут на смерть. В лагере обычно нарушен или отсутствует такой тип связи, когда рука проецирует на предмет, к которому прикасается, личность его создателя или пользователя; в то же время рука, прикасающаяся к предмету, в отличие от руки, прикасающейся к другой руке, способна установить значимую связь с этим объектом. Говоря об этом, я имею в виду прежде всего персонажа польско-еврейского происхождения: он безмолвно появляется в рассказе «Człowiek z paczką» («Человек с коробкой»). Этого человека называют Шрайбером, потому что он достиг привилегированного положения писаря в одной из больниц Аушвица. Его физически нетребовательная работа, «предмет зависти» [Боровский 1989: 344] других, требует выполнения определенных канцелярских обязанностей: участвовать в селекции евреев для отравления газом и затем отводить их в вашраум. Когда он сам заболевает, ему приходится шаг за шагом повторять ту самую жуткую процедуру, через которую он проводил других; от читателя не ускользнет хирургически точная ирония, использованная для описания этого поворота судьбы.

Приготовления к собственной смерти довольно необычны: Шрайбер сосредоточенно собирает свои скудные пожитки, словно готовясь к переезду из одного лагеря в другой. Предметы, которые он упаковывает, обозначают только его идентичность как узника концлагеря: ни один предмет в посылке не раскрывает ничего о его жизни до лагеря и не имеет сентиментальной ценности:

Шрайбер сидел на корточках на верхней койке и старательно обвязывал веревкой картонную коробку, в которой хранил чешские, со шнуровкой до колен, ботинки, ложку, нож, карандаш, а также жиры, булки и фрукты, которые брал с больных за различные шрайберские услуги, как это делали почти все еврейские врачи и санитары… [Боровский 1989:345].

В этой описи перечислены предметы, важные для выживания и ненужные для путешествия в потусторонний мир. Очевидная (не)логичность поведения героя заставляет рассказчика пожать плечами, так как он не может понять, почему Шрайбер опровергает законы лагеря: «Он… прекрасно знает, что через час-другой пойдет в газовую камеру – голый, без рубахи и без коробки» [Боровский 1989: 347]. В то же время рассказчик не замечает, что никто не произносит ни слова утешения человеку, который уходит в одиночестве, поглощенный пустотой, заполненной только его коробкой. Позже, когда один из заключенных похлопывает Шрайбера по плечу, в этом жесте можно прочесть жалость, смешанную с презрением к неудачнику. Трактовать реакцию Шрайбера в терминах фетишистского отречения – человек прекрасно знает, что умрет, но отказывается принять это – заманчивый, но малопродуктивный подход, ведь вхождение героя в