Наследник императора - Александр Старшинов

Адриан, назначенный легатом Первого легиона Минервы, уезжал на лимес вместе с императором. А вот центурион Декстр остался в Риме.

Накануне отъезда Декстр имел разговор с Адрианом – наедине. Они опять прохаживались по гипподрому – на этот раз цветущему, полному ароматов наступившего лета.

– Мы не успели… – только и сказал Адриан. Он был мрачен и мыслями уже находился в дороге и на сражениях грядущей войны.

– Тебе нужны мальчишки или нет? – спросил Декстр напрямую. – С началом войны все изменилось. Возможно, теперь они просто обуза.

– Траяну они точно не нужны, – заметил Адриан.

– Ты можешь восстановить царство спустя десять лет… и двадцать лет спустя – тоже. Никто не знает, что его ждет через двадцать лет. – Декстр, разумеется, заметил снисходительную улыбку, скользнувшую по губам племянника императора, но ничего не сказал по этому поводу.

– Что ты планируешь сделать?

– Отправить их в загородное поместье. Летом мальчишкам нечего делать в Риме.

– Боишься лихорадки?

– Как и все.

– Перевези их в поместье, – после паузы сказал Адриан. – Надеюсь, ты умеешь дрессировать волков.

Консул-суффект Афраний Декстр за ночь несколько раз вставал – сказывались годы, обилие жирной и острой пищи. Обычно он не посещал латрины – мальчишка-раб, спавший под дверью хозяйской спальни, тут же вскакивал, разбуженный зычным призывом хозяина, врывался в комнату и подносил хозяину горшок для урины.

Но в этот раз мальчишка на зов не явился. Афраний поднялся, кряхтя. Распахнул дверь. Узкая подстилка мальчишки пустовала. Это так поразило Афрания, что он несколько мгновений тупо пялился на жалкое рабское «ложе». Потрескивал, угасая, огонек в масляной лампе: Афраний любил, чтобы после захода солнца во всех комнатах горели светильники, – а чтобы не случился пожар, повсюду дежурили рабы. Другой обязанности у этих домашних пожарных не было – в дневное время они спали, ночью таращили глаза.

Но сейчас и караульщик куда-то исчез.

Тут Афранию послышались голоса: то ли в перистиле, то ли в таблинии спорили – спорящих было двое, и голоса принадлежали мужчине и женщине. Афраний вышел из спальни. Но никого ни в таблинии, ни в перистиле не нашел – даже своей домашней стражи. Лишь два светильника горели, остальные погасли. Он заглянул в триклиний. Пусто. На мозаичном полу столовой – черепки кувшина и разлитое вино – лужа в неверном свете масляных ламп казалась черной.

Афраний наклонился, тронул пальцем лужу, облизал.

– Фалернское вино! – воскликнул гневно. – Настоящее фалернское вино, не разбавленное. Придурки! – заорал он. – Чтоб вам всем заболеть! Чтоб сдохнуть от гнойных язв! Кто разлил мое вино?! Знаете, сколько я плачу за амфору этого вина! Кучу серебра! А какой-то придурок разливает мое вино!

Он вышел из триклиния и направился в латрины – терпеть дольше не было сил.

– Я плачу кучу серебра, а эти бездельники жрут, пьют и разливают мое вино.

Опять он не встретил караульщиков.

– Сейчас, – пробормотал он, толкая дверь в латрины, – я пойду и разбужу этих ожиревших лентяев. Завтра всех будут пороть. Всех – точно – будут пороть.

В латринах на мраморном стульчаке сидела женщина. В одной коротенькой тунике, босиком. Та самая наглая сучка, что теперь прислуживала Зинте и которая – как доносили хозяину рабы наперебой – ублажала в постели его наглого сына-центуриона.

– Пошла вон, – буркнул Афраний, усаживаясь на мраморное сиденье.

– Не могу, господин, – отвечала нахалка. – Никак не могу пока встать.

И она самым наглым образом принялась покачивать ногой и даже что-то такое подпевать себе под нос.

– А где Дикея? – спросил Афраний. – Этой дряни надлежит дежурить здесь всю ночь.

– Дикея? Кажется, она умерла, – ответила наглая тварь, вскочила, даже не оправив тунику, сверкнула голой задницей, подставила ладошку под струю воды, но, вместо того чтобы омыть себя, брызнула в лицо Афранию.

Тот, подавшись вперед, попытался ухватить развратницу за ляжку, но девица легко увернулась и выпорхнула из латрин – совершенно бесшумно.

– Сучка! Тебя надо сбросить с моста! – заорал он.

В ответ долетел лишь звонкий смех, и все смолкло.

Афраний – как ни прислушивался – не смог различить ее шагов: лишь журчала вода в стоке под сиденьями.

Ругаясь уже тише, под нос, он поднялся, поискал горшок с палочками и губками. Нашел, безуспешно рявкнул в безответную ночь: «Дикея!» Потом, морщась и ругаясь в голос, как мог, сам обтерся этой самой губкой и, брезгливо бросив использованную на пол, долго мыл руки под струей воды, бегущей из разинутой пасти мраморного Тифона.

Выйдя в перистиль, остановился. Лунная была ночь. Лунная, светлая. И перистиль весь был как чеканное серебро с чернью. А посреди перистиля стояла нагая женщина – вся светящаяся, будто отлитая целиком из серебра. Афраний не сразу сообразил, что это никакая не женщина, а греческая статуя, что установили в перистиле три дня назад. Скульптура, сделанная столь искусно, что казалась сейчас в лунном свете живой, а поза ее – одновременно стыдливой и нагло вызывающей.

Природный меч консула шевельнулся, нацеливаясь на добычу.

– Она этого хотела, дрянь, хотела и теперь ждет, – пробормотал он и двинулся в крыло, отведенное Зинте и ее свите.

Дверь Мевии он отыскал, но было заперто – судя по всему, на засов изнутри. Хозяин постучал.

Ни гугу в ответ.

– Открой, сучка! Тебе сказано, открой.

– Уходи, – донеслось изнутри.

– Сама хотела, чтобы я пришел. Вот я и пришел. А не откроешь, пойду завтра в суд да скажу, что ты тайком бегаешь в лупанарий – вот и запишут тебя в коллегию проституток.

– Ты сам учил своих рабов не лгать.

– А это не ложь. Потому как ты и есть блудозадая шлюха.

Дверь неожиданно отворилась, и на пороге возникла наглая бабенка.

Он протянул к ней руки. Да только обхватить не успел – удар в пах заставил его согнуться, а потом сверху прибавили еще кулаком – вернее – кажется, сразу двумя, сомкнутыми.

Афраний покачнулся и осел в углу. Комнатка Мевии была освещена лунным светом – но лишь треть, не более – остальные две трети оставались темными до черноты.

– Получил свое? – процедила сквозь зубы гладиаторша. – А теперь проваливай отсюда, старый пень.

Она стала отступать в темноту – будто погружалась в черную воду.

– Да я тебя сейчас… – Афраний, брызгая слюной, принялся обещать, как поимеет он сейчас эту гнусную дрянь – куда, как и в какие места…

– Уходи, – сказал вдруг мужской голос.

Лунный свет осветил мужскую руку, ухватившую старика за тунику. Афраний узнал эту руку. Да и голос узнал тоже.

– Это ты, Марк? Знаю, что ты с нею любишься. Ничего, поделись с отцом – не убудет от твоей шлюхи.

– Уходи! – повторил центурион, не думая отступать.

– Ты угрожаешь мне! – завопил консул. – Паршивый скот! Надо было приказать отнести тебя к колонне Лактария, как я сделал это с твоим старшим братом. Твоя мать, поблядушка, нагуляла вас обоих с галлом-рабом. Даром, что ли, ты белоглаз, как галл!

Центурион размахнулся. Кулак угодил в скулу консулу.

Потом, ухватив за трещащую тунику, поволок грузное тело в хозяйскую спальню.

– Моя мать была белокура, – бормотал Декстр. – Белокура и светлоглаза. И я помню, урод, как ты издевался над ней. Как покупал ей красивых рабов и заставлял приставать, чуть ли под тунику к ней лезть, а потом велел хватать мальчишек да сечь до полусмерти, да резать им носы. Она плакала, умоляя тебя прекратить, а ты смеялся. Только после этого у тебя член вставал… и ты шел в спальню трахать мою мать, и я слышал, как она кричала от боли… нет, не от удовольствия, я уже тогда знал, как стонут от удовольствия… а когда мой Борисфен, мой щенок ухватил тебя за пятку, ты сам лично забил его насмерть палкой. Ненавижу тебя, ненавижу…

Центурион бросил обеспамятевшего консула на кровать.

– Орк! – завопил центурион во всю глотку. – Орк, забери себе его гнусное тело. Забери и пожри как можно скорее! Или я не выдержу и убью его!

Он выскочил из спальни и не видел, что старик тут же стал подниматься, кряхтя. Его беспамятство было всего лишь притворством.

Марк выбежал в перистиль, подставил голову под струю холодной воды.

– О боги, боги, за что?..

Тут его и схватили – когда он стоял, склонившись под струей, из-за журчания воды не услышал осторожных шагов.

Рабы-телохранители консула ухватили его за локти, мастерски и почти мгновенно скрутили сыромятными ремнями и опрокинули на пол.

– Всем встать! Подниматься! Всем! – Дребезжащий старческий голос управляющего разносился по дому особенно громко в этот ночной час.

Перистиль стал наполняться челядью – дрожащие, заспанные, небрежно одетые, рабы и вольноотпущенники выбирались кто из своих комнаток, кто из закутков подле кухни или под лестницей. Десятки зажженных факелов осветили перистиль, отблески играли в воде фонтана, добавляя теплой телесности холодному мрамору. Для хозяина вынесли в перистиль кресло и поставили меж колоннами. Центуриона подняли и поставили перед отцом на колени. Он уже догадался, что сейчас произойдет, и в отчаянии рванулся, пытаясь выскользнуть из крепко державших его рук. Но куда там! Из этих лап не сумел бы вырваться сам Геркулес. Центурион Афраний, хоть и не обделенный силой, на подобные подвиги все же не был способен.