Наследник императора - Александр Старшинов

Мевия улыбнулась: мысль о том, что придется переговорить с Марком, ей нравилась.

«О, Венера! Неужели я влюбилась? – мысленно спросила себя гладиаторша и так же мысленно рассмеялась. – Влюбилась как глупая девчонка! Ну надо же!»

Глава III

Посланцы

Апрель 858 года от основания Рима

Рим

В тронном зале Домициана Траян принимал парфянских послов. Огромный зал с двухъярусной колоннадой, с наборным мраморным полом и апсидой, где стояло курульное кресло императора, освещался через большие окна под потолком. Стены тоже были отделаны мраморными панелями, и портики вдоль стен украшали колонны из радужного мрамора, а в нишах стояли базальтовые статуи, сверкая черными полированными боками, – сомнительные свидетели триумфа Домициана над хаттами и даками.

Император каждого явившегося на прием сенатора называл по имени и каждого лобызал в обе щеки. Адриан, присутствовавший при сей процедуре, невольно морщился и испытывал горячее желание удрать в соседний перистиль, это причудливое порождение фантазии Робирия, придворного архитектора Домициана, где отделанные каппадокийским полупрозрачным мрамором стены, отполированные до зеркального блеска, не хуже серебряных зеркал отражали каждого, кто осмеливался приблизиться к императору. Обрамляющие перистиль колоннады выстроились, будто солдаты на плацу, а расположенный в центре низкий восьмиугольный лабиринт фонтана сулил прохладу. Мелкая, вечно колышущаяся вода, блеск ниспадающих струй, что извергались из пышной и вычурной статуи, – все это не то чтобы радовало придирчивый взгляд Адриана, но не вызывало отторжения, как оставшаяся в тронном зале толпа заискивающих льстивых стариков. Особенно противно было смотреть, как Траян лобызает эти щеки, сивые от седой щетины, плохо выбритые или, напротив, выбритые слишком хорошо, алеющие свежими порезами. Ну почему императору так необходимо выслушивать эти велеречивые славословия – он бы, Адриан, сбежал на край света – в Британию, отвергнутую Светонием, или на Данубий, в милый сердцу, все еще не получивший статус муниципия Эск, где Пятый Македонский все так же нес службу, наблюдая, как на другом берегу реки растет сосед-соперник Сацидава, или в Колонию Агриппины, в Германию, куда Адриан мчался сломя голову, соревнуясь с гонцами Сервиана, и едва не сломал себе шею, торопясь доставить дядюшке сообщение, что отныне Траян – властелин Рима.

«А я… когда я получу предсказанное?» – Адриан мысленно закрывал глаза, представляя, как ему – где-нибудь на данубийском лимесе или в жаркой Сирии, где небо не синее даже, а фиолетовое от безумной жары, а зелень бывает зеленой только ранней весной, несется гонец и, соскакивая с измученной лошади, выплевывает слова запекшимся ртом: «Адриан Август…»

Или это будет загородная вилла… Почему бы и нет? Столь же причудливая, как фантазии Робирия, но построенная по личным чертежам Адриана… Берег канала, мраморная скамья, отражения статуй в зеленой непрозрачной воде.

Адриан вздрогнул и очнулся от сладостных фантазий.

Сенаторы были все поцелованы, наступил черед приема парфянских послов. В длинных шитых золотом одеждах, в островерхих шапках, послы входили в зал – кланялись на восточный манер до земли. Глаза у всех подведены сурьмой, бороды завиты, завиты и волосы, что спускались из-под шапок на плечи. Адриан уловил ароматы благовоний, призванные перебить запах долго пролежавшей в сундуках одежды.

За путаными и многословными речами послов смысл уловить удавалось не сразу – впрочем, смысл все же проступал, медленно и как будто с неохотой, по мере того как переводчик сообщал на латыни речь посланца Пакора: царь просил поддержать именно его в той склоке, что длилась уже много лет в Парфии, и ни в коем случае, ни при каких обстоятельствах не поддерживать Вологеза и уж тем более Хосроя, надменного, дерзкого зятя Пакора, который также осмелился претендовать на царский венец.

«Видимо, дела у них совершенно дерьмовые», – отметил про себя Адриан.

Впрочем, посольство явно не удалось – потому как тут же возник вопрос об Армении, кому там быть царем и с чьего соизволения, и следом – вопрос об Осроенском царстве[73], распоряжаться которым опять-таки намеревался Пакор.

Так что Траян, хотя и принял дары, но с послами говорил неласково и ничего – ровным счетом – не обещал Пакору.

– Помпей Лонгин принял яд… – донесся откуда-то издалека незнакомый голос.

Адриан повернулся.

Стоявшие перед императором отцы-сенаторы невольно подались к стенам – многих Траян был выше на полголовы, а то и на целую голову, их старость гнула к земле, а он все еще широко расправлял плечи. Император остался стоять посреди залы. Его лицо со сведенными на переносице бровями, под серебряным шлемом поседевших волос вмиг потемнело, сделавшись схожим с мрачными ликами застывших в нишах базальтовых статуй.

– Известия из Дакии: Помпей Лонгин умер в плену у Децебала.

Адриан спешно отвел взгляд, ибо вспомнил тут же, как два месяца назад в соседствующей с тронным залом базилике составляли письмо – ответ царю Децебалу. Базилика эта, хотя и довольно просторная, служила для узкого круга лиц, в основном там собирался императорский совет. В тот день Траян расхаживал по базилике, а Сервиан и Лициний Сура, расположившись на двойной скамье, будто два брата-близнеца (с некоторых пор их сходство делалось почти карикатурным), наперебой предлагали формулировки…

– …по доброй воле принял яд… – говорил все тот же равнодушный и незнакомый голос, и у Адриана холод пробежал вдоль позвоночного столба, будто и ему неведомая рука поднесла чашу с темной, терпко пахнущей жидкостью. И от ледяной необходимости испить эту чашу до боли свело скулы.

Ярость охватила Адриана. Нет, еще рано, еще нельзя. Война – слишком рано. Еще два или три года. А лучше – пять. Мальчишки должны подрасти, впитать в себя дух Рима. Только тогда можно завести разговор о том, что из Дакии нужно создать вассальное царство – пограничный оплот, крепость на пути конных орд, стену – от набегов.

А времени-то нет! Нет времени!

Перед глазами все как будто заволокло туманом.

– …до весны мы не сумеем выступить, – говорил тем временем, делая новый поворот и вновь удаляясь ровным шагом старого легионера, император-солдат. – Да мы и весной будем не готовы. Новое оружие заказано, но не выковано, части не укомплектованы, новобранцы, только-только записанные в легионы, не прошли подготовку…

– В мае уже поздно начинать кампанию – не успеем. Тогда уж на другой год… – Это Лициний Сура.

– А я бы выступил этим летом… – Это Сервиан.

Адриана злило, что сейчас ему придется повторить слова Сервиана. Дело в том, что он бы тоже выступил летом – неспешным маршем, подтягивая войска к Виминацию и Дробете, осень и зиму употребил бы на тренировки, а весной…

– Военные действия в Дакии лучше всего начать следующей весной, как только в долинах подсохнут дороги и вскроются перевалы в горах – выступить и идти сразу тремя или даже четырьмя колоннами, зажимая сердце Дакии в железные клещи. – Адриан все же успел сказать это вслух, но сказал слишком громко, нервно, голос завибрировал.

– Речь для Сената готовишь? – чуть ли не оборвал его Сервиан – зять поддевал всякий раз, за глаза смеясь, что гречонок ни на что большее и не способен – только писать за дядюшку витиеватые речи. Адриану передавали его жесткие и порой удачные насмешки, отчего Адриан сжимал кулаки до побеления костяшек и готов был мчаться куда-нибудь, куда глаза глядят – лучше всего на охоту.

– Адриан прав, – ответил вместо племянника император. – В Дакию выступить надо непременно весной, сразу несколькими колоннами, чтобы все крепости обложить и штурмовать, штурмовать…

– А Лонгин? – Вопрос Лициния Суры как-то тихо потух без ответа, как лампа, в которой иссякло масло.

– …вольноотпущенник прибыл с письмом. Сказал, что уехал из Сармизегетузы, а хозяину оставил смертельный яд.

– Так, может, Лонгин еще жив? – зашелестели сенаторы.

– Известие верное, – не усомнился Траян.

И никогда не усомнится: Риму и императору выгодно, что Лонгин умер, руки развязаны, и есть дополнительный повод к войне – такой нестерпимо желанной.

Адриан вновь ощутил текучий противный холод вдоль спинного хребта. Как будто насквозь его прошивала острой стрелой подлая мысль: как же ничтожна и не важна жизнь одного человека пред блестящим и счастливым ликом империи.

Неведомо как этот человек появился на гипподроме. Скорее всего – с ловкостью дикого зверя взобрался на стену. А уж перебраться внутрь, цепляясь за ветки деревьев, – дело пары мгновений. Он двигался бесшумно. Коренастая темная фигура, закутанная в темный плащ, – она скользила от одного дерева к другому, и ночь, совершенно безлунная, лишь тусклым светом звезд подсвечивала силуэт.