Руина, Мазепа, Мазепинцы - Николай Костомаров

дяч; они сидели там несколько времени в оковах, а потом

отправлены в лубенский Мгарский монастырь. Стародубского

воеводу Волконского козаки убили. Воеводы миргородский и

полтавский сначала думали было держаться, но скоро увидели

невозможность устоять против восставшего народа и сдались. Их

впоследствии отвезли в Чигирин к Дорошенку. Черниговскому

воеводе Андрею Толстому предлагал черниговский полковник Са-

мойлович последовать примеру других воевод: <гетман уже

отступил от Москвы и вошел в союз с Дорошенком, так

великороссийским воеводам и ратным царским людям нечего

делать в Малороссии>, писал Самойлович. Толстой не послушался’

его, приказал выжечь в Чернигове большой город, или <мисто>, заперся в малом городе, или замке и решился защищаться до

последней крайности. И Бруховецкий писал к нему, советуя по-

1 Харьковск. губ. Лебед. уезда, при р. Пеле.

124

кинуть замок с пушками, и всяким оружием и уходить в свою

сторону, в противном случае грозил сам лично двинуться к

Чернигову. Толстой ни на что не склонялся и удерживался до конца: в период возмущения в одном Чернигове воевода не был изгнан, как то сделалось в других городах.

В Москве чрез отписки Шереметева знали о беспорядках в

Малороссии еще прежде, чем гетман расправился в Гадяче с

Огаревым и его ратными людьми.

В Москве думали сначала, что причиною волнения - страх, чтобы, в силу мирного договора с Польшею, не отдали Киева

Польше и не воротили ей чегонибудь еще другого в Малороссии.

Незнание, на чем подлинно состоялся договор Москвы с

Польшею, давало народному воображению возможность создавать себе

страшные призраки, и, соображая это,, московское правительство

хотело отправить особого посланца, чтоб он прочитал договорные

статьи на большом съезде. Но скоро затем в Москве стало

ведомо, что народ волнуется но поводу воевод и сбора налогов

в царскую казну. Теперь составлена была к гетману грамота, в

которой правительство предоставляло полковникам, бурмистрам

и войтам собирать о народа все, что следовать будет на

содержание ратных людей, а воеводам сборщиков от себя уже не

рассылать. В грамоте делалось замечание, что если бы от всего

малороссийского народа было подано челобитье об освобождении

от воеводских властей, то оно было бы милостиво принято. 18-го

февраля, когда в Москве узнали о том, что за десять дней перед

тем произошло в Гадяче, последовала царская грамота к

епископу Мефодию, и в этой грамоте уже писалось, что Бруховец-

кий не только отступил от подданства царю, но и от

христианской веры и пролил кровь тех ратных людей, которые его

оберегали, что эта кровь <ему, как второму Иуде, рассадит

утробу>. В Москве писали тогда к Мефодию, еще не зная, что

Мефодий с Бруховецким одного поля ягода: этому Мефодию

поверялось всякими способами отклонять народ от козней <ша-

тостных людей, замышлявших запровядить народ

малороссийский в бусурманскую неволю>.

В то самое время прибыл в Москву польский посол рассуждать

о союзе двух христианских держав, Польши и России, против

неверных. Этот посол был Бениовский, столь известный своим

коварством в прежних сношениях Польши с Малороссией при

Выговском. Доверчивость к прочности такого союза Польши с Рос-

сиею была тогда в Москве так велика, что в царской грамоте

Мефодию говорилось как бы о несомненном деле, что, в силу

заступления московского царя, с польской стороны уже не будет

более насилия в вере украинцам, лишь бы они отстали от <бу-

сурманской прелести>.

125

Бруховецкий, разорвавши с Москвою, рассылал не только по

малороссийким городам гетманского управления, но и в

слободские полки воззвания, возбуждавшие вражду к москалям.

<Польские и московские послы, - говорил в своих воззваниях

гетман, - заключили между двумя державами мир на том, чтобы

с обеих сторон, как с московской, так и с польской, разорить

нашу милую Украину и опустошить ее в конец, истребивши в

ней всех жителей, и старых, и малых. Узнавши о таком замысле, мы всетаки не захотели выгонять от себя москалей саблею, но

думали без кровопролития проводить их в целости до московского

рубежа; однако, они, москали, сей час выявили скрытую в себе

злобу к нашему народу, не пошли по указанной им дороге, а

бросились с оружием на христиан-, народ, защищая себя, стал

бить их - и так постигла их та участь, какой они желали нам: мало их живых от нас ушло>. Всех увещевал Бруховецкий

выгонять от себя москалей, где только они есть, и, вместе с тем, укорял жителей некоторых городов и сел за то, что они завели у

себя междоусобия: кто на кого прежде злобствовал, тот увидал

теперь удобное время вылить свою злобу; гетман уговаривал всех

забыть всякую недружбу к своей братии и обратиться против

зломыслящих москалей.

Гетман не ограничился даже одним народом малороссийского

происхождения, а затевал привлечь к своим замыслам и донских

Козаков, вероятно, уже слыша о возникавших на Дону волнениях, из которых вскоре сложился разинский бунт. Донцы хотя в

большинстве были по происхождению великоруссы, но их связывало

с Малороссией то, что они были козаки и потому не терпели над

собою тяготения царских властей. На этом-то основании

обратился и к ним Бруховецкий, расточая самую бесстыдную ложь. Так, в своем воззвании к донцам он извещал, будто москали заслали

своего верховного пастыря патриарха Никона в заточение за то, что удерживал их от латинской ереси, что москали сами приняли

унию и позволили в церквах своих служить ксендзам, что Москва

стала уже писать не русским, а латинским письмом.

Между тем Бруховецкий работал для своих замыслов и в

другой стороне. 2 апреля Гамалея прибыл в Адрианополь и

представился султану с своими товарищами. Турецкие власти приняли

новых подданных радушно и милостиво. Послам Бруховецкого

сказали: <по своему неизреченному милосердию, султан

принимает всех прибегающих к его императорскому порогу и охраняет

под крылами своей обороны от всяких оскорблений. Все прежде

добровольно поступавшие в подданство оттоманской державе не

видели от нее никакой несправедливости. Наша великолепная

держава как изначала была могущественнейшею в свете и

непобедимою, такою остается поныне и, при помощи высочайшего Бога, 126

пребудет такою до страшного судного дня>. Каймакан великого

визиря тотчас же известил польского канцлера, что народ козац-

кий поступил под защиту цесарского могущества, но цесарь

принял его не иначе, как воспретивши козакам делать нападения на

Польшу, с которою недавно Турция заключила вечный мир. Так

как левобережная Украина поступала в подданство Турции из-под

московской, а не из-под польской власти, то ее принятие не

должно было ни в каком случае казаться полякам нарушением

мирного договора.

В мае султан снарядил -в Украину двух чау шов: один

назначался собственно к Дорошенку, другой к левобережному гетману.

Посылаемый к Бруховецкому имел от султана полномочие

заключить с гетманом договор, по которому гетман со всем Войском

Запорожским и со всею левобережною Украиною отдавался

турецкому падишаху в подданство.

Вскоре затем хан крымский присылал к Бруховецкому своего

агу с уверением, что явится на помощь гетману татарская орда.

Но Бруховецкий не мог уже никакою ложью потушить в

народе разгоревшуюся к себе ненависть. Малороссияне, недовольные

введением воевод и сборами с народа, производимыми через лиц

великорусского происхождения, не могли забыть, что эту новизну

ввел в их отечестве не кто другой, как Бруховецкий. Притом сам

гетман был зверски жесток. Летописцы в пример его жестокости

указывают, между прочим, что незадолго до своей измены

приказал он всенародно сжечь живьем полковницу Гострую, по

выражению летописца, <за малую вину>. Ненавидели Бруховецкого

‘старшины и полковники, хотя и были соучастниками его

отступления от Москвы. Они (неизвестно - кто именно и через кого) послали тайно к Дорошенку, просили его прибыть на левую

сторону Днепра и принять гетманскую власть вместо Бруховецкого.

Дорошенко прежде письменно уверял Шереметева, что хотя у него

много войска козацкого и татарского, но он никуда не двинет его