Долг наемника - Евгений Васильевич Шалашов

— Так, работы-то нет, — пояснил Яник, старательно орудуя вилкой. Прожевав и, запив пивом, парень пояснил: — С тех пор, как наш город имперским стал, император налог на стекло ввел. Кто стеклянную посуду, или стекло в окна вставлять станет — плати в казну. Теперь и окна стеклить дорого, и бутылки стеклянные покупать. Вон, видели, небось, что в половине домов вместо стекла дощечки вставлены?

И впрямь. С утра, когда ехали, я видел, что половина окон стали «глухими» — вместо небольших кусочков стекла, получавшихся при разрезании пополам горячего стеклянного шара (да, про донышко чуть не забыл — его отрезали первым), в окна горожан были вставлены крашеные кусочки досок. Решил, что мода такая. Теперь понятно. И кружки трактирщик принес не стеклянные, а глиняные. И это в Ульбурге, столице стеклодувов!

Яник, между тем, продолжал свой грустный рассказ:

— Виноделы теперь вино либо в бочках продают, либо в бутылки глиняные наливают. Стеклянную посуду мало кто может себе позволить. Пытались в империю Лотов продавать — так на границах таможня! Господин Заркаль — ну, старшина стеклодувов, умом тронулся, когда вся посуда назад пришла. Он тогда четыре телеги стекла перебил! А у нас половина города либо стеклодувы, либо те, кто с ними работает. А посуду да оконное стекло не берут, значит, денег нет, и жрать нечего. Вот, стали разбегаться. Ремесленники разбегаются, ярмарок нет, заезжих купцов нет. Худо. Все мои приятели, из «летучего отряда» поразбрелись. Кто в деревню подался, в батраки, кто в армию. Я бы и сам ушел, но куда я своих оглоедов дену? (Яник кивнул на стол, где сидели его малолетние подельники.) Нищенствуем потихоньку, по ночам кое-кого стрижем. Ну, не пропадать же с голоду?

Стало быть, никакого проклятия нет. Даже обидно. Но с другой стороны, можно порадоваться, что я здесь не причем. Да, а с чего я решил, что народ считает, что город проклят из-за смерти какого-то героя? От сказочки, рассказанной девчонкой в трактире? И, отчего мы с магом решили, что памятник, стоящий у ратуши, именно мне?

— Яник, ты мне про Жака ничего не сказал. Как я понял, ты знаешь, где он?

— Знаю, — кивнул парень. — Только, не сердитесь на меня, господин комендант, сказать не могу. Даже вам. Я слово дал! Господин Жак — сволочь, конечно, но предать я его не могу, не имею права. Чем я тогда буду лучше Эдди?

Таких, как этот мальчишка — уважаю. Я помнил, что старшина нищих Жак Оглобля избивал своих малолетних помощников, а одного даже убил. Но кто сказал, что слово нужно держать лишь в отношении хороших людей? Я молча пожал парню руку, кивнул остальным ребятишкам, и ушел. На сегодня у меня оставалось еще одно дело в этом городе.

У дома господина Лабстермана, я постучал в дверь, и, отстранив слугу, попытавшегося задержать меня (здоровый парень, но пузо слабое, удар не держит!) и прошел наверх, где располагалась спальня.

Не надо быть лекарем, чтобы понять, что бывший первый бургомистр бывшего вольного города Ульбурга, герр Лабстерман умирает. Когда я с ним познакомился, пять лет назад, он был тощим, но довольно крепким пожилым человеком. Теперь же, на постели лежал не человек даже, не скелет, а только тень, обтянутая кожей. В затхлой комнатушке было трудно дышать из-за запахов мочи, пота и, какого-то лекарства. Невольно закашлявшись, я уловил еще один запах. Запах скорой смерти.

Полная женщина, с темными волосами, стоявшая у постели, в ужасе смотрела на меня. Интересно, я ее знаю, или нет? А, так это дочь Лабстермана. Кажется, в былые времена она была стройнее.

— Господин Артакс! — закричала женщина, закрывая собой постель, где умирал отец. — Дайте ему уйти самому! Ему и так тяжело!

Я осмотрелся по сторонам, выискивая, куда бы сесть. Кивнув женщине, попросил:

— Фрау, прошу прощения, не знаю вашего имени, принесите мне табурет.

Видимо, осознав, что если страшный гость просит табурет, значит, он не собирается убивать ее отца, женщина тихонько сказала:

— Меня зовут Агнет.

— Заранее благодарю вас, фрау Агнет.

Фрау Агнет принесла табурет, поставила возле изголовья умирающего. Я сел, посмотрел на бывшего бургомистра. Он спал, откинув на подушку узкое пергаментное лицо, из уголка рта стекала струйка слюны. Агнет торопливо вытерла рот старика.

— У нас только что был лекарь. Он дал отцу маковую настойку. Без нее отец кричит от боли, не может заснуть. Он часто говорит, что это ему кара за все, что он сделал в отношении вас.

Я еще посидел, еще немного посмотрел на Лабстермана, а потом встал и собрался уходить. Делать мне здесь было нечего. Даже если бы он очнулся, что я ему скажу? То, что он негодяй и мерзавец? А смысл? Если человеку известно, что он негодяй, от моих слов никакого толку не будет. А если он это осознает, тогда тем более нет смысла ничего говорить. Он уже все себе сам сказал.

— Господин Артакс, если отец очнется, сказать ему, что вы приходили? — спросила женщина. — Он думает, что вы утонули в реке. Ему было бы легче умирать, осознавая, что вы живы.

Я пожал плечами. Мне было все равно — узнает бургомистр, что я жив, или нет. Я жив, но где Ута, где те мальчишки, убитые по его приказу, его же зятем? Где жители города, погибшие по прихоти Лабстермана? Хотя, какая теперь, к тоффелю разница? Облегчать ему уход в мир иной я не собирался, но и отягощать тоже. Мне захотелось поскорее сбежать из этого дома — вместилища боли, и былой подлости.

— Что мне сказать отцу? — настаивала фрау.

— Скажите ему, что Артакс просил передать — он вырастил замечательную дочь. Очень заботливую. Мне самому бы хотелось иметь такую. Не сомневаюсь, что и внуки не хуже!

— Артакс, его внуки — это его дети, — глухо сказала фрау, склонив голову. — Кнут был не силен по мужской части и, постоянно пьян. Он даже не помнил, где находится супружеская постель.

Вона как! Странно, но я что-то такое и предполагал. Мне еще в прошлый раз показалось, что дочь любит своего отца не только дочерней любовью. Странно лишь, что они сумели сохранить все в тайне.

— Артакс, — внезапно схватила меня женщина за руку. — Я не знаю, зачем я вам это сказала, но поклянитесь, что об этом никто не узнает!

Осторожно высвободив захват, я снова пожал плечами:

— Клясться не стану, но об этом никто не узнает. Да и кто я такой, чтобы