Долг наемника - Евгений Васильевич Шалашов

отмечал недочеты, которые нужно исправить: ров, хотя покамест не забит мусором и отходами «жизнедеятельности», но уже пованивает, стоячая вода начинает прорастать тиной — стало быть, засорился канал, соединяющий ров с рекой. Если не прочистить, лет через пять водная преграда перестанет быть таковой. Далее — подъемный мост наличествует, он даже опущен, с утра пораньше, но обе цепи отсутствуют. Понятное дело, цепи дорогие, железа в них (м-да, а сколько железа в цепях?)… Десять стоунов? Сто? В общем, много. И куда, спрашивается, смотрит стража?

А стража уже никуда не смотрит, потому что у Надвратной башни нет караульных, а на стене, соединяющей Надвратную и Водяную башни, пасется одинокая коза, обрывающая листочки с кустика. М-да, если стены прорастают кустарником, хорошего мало.

И с камнями, которые я собирался целовать, тоже бы ничего не вышло — вместо них была грязь, конский навоз, гнилые овощи и все такое прочее. А ведь господин Лабстерман гордился, что улицы Ульбурга замощены не каким-то там битым камнем, а «головой кота»! Кто-то умудрился выковырять булыжники. Спрашивается — зачем? С другой стороны, рачительный хозяин сумеет все пустить в дело.

Рыночная площадь, зажатая между Городским магистратом и церковью святой Магдалины (надо же, вспомнил!), тоже не радовала. В былые времена, сюда с рассветом чинно шли местные торговцы, встававшие за собственные столы в торговых рядах, крестьяне, спешившие занять места за лотками. Помнится, только мясных рядов было не то три, не то четыре, два рыбных (один для морской, другой для речной рыбы), молочные, цветочные и овощные я даже и не считал. А куда делась гордость Швабсонии — изделия стеклодувов, поставившие Ульбург в один ряд с крупнейшими городами империи? Не видно возов с соломой и дровами.

В мясном ряду я узрел пару унылых торговцев, перед которыми были разложены синюшные куски мяса (не позарится и ворона!), рыбный ряд был пуст, в овощном и цветочном торговали луком и репой, да прошлогодним горохом.

Церковь святой Магдалины, окруженная каменной оградой, за пять лет еще больше утонула в земле. Конечно, храмы под землю не уходят. Давным-давно, когда я еще был только десятником в армии доброго дядюшки Руди, наш полковой капеллан, родившийся в семье сельского священника, объяснял мне, что на самом-то деле, не церкви уходят под землю, а земля «устремляется» вверх. Могильные холмы, окружающие храмы, поднимаются вверх. За годы, а то и столетия, люди хоронили своих усопших — стариков, взрослых и детей, ставя гробы на останки тех, кто когда-то ходил по земле, а потом и сами ложились в эту землю.

Наш капеллан был отчаянная голова! Во время войны с кочевниками, напавшими на Моравию, он хватал в руки крест и храбро шел в атаку, не подумав надеть под сутану кольчугу. И, что удивительно, ни один воин-язычник не тронул патера саблей, не выпустил в него стрелу. А вот во время войны с мятежным герцогом Фолькешем, когда святой отец, по привычке, пошел впереди меченосцев, его сутана была мгновенно пробита тремя, а то и четырьмя стрелами.

Придворный маг Габриэль, терпеливо ждавший, пока я налюбуюсь храмом и кладбищем, спросил, указывая рукой на что-то:

— Господин Артакс, а вон там, не вам ли памятник?

Неподалеку от ратуши и в самом деле был памятник — грязно-серый, засиженный голубями.

Спешившись, мы подошли ближе. Я-то надеялся, что памятник будет в полный рост, отлитый из звонкой меди или, высеченный из камня. Мрамор, конечно, это уж чересчур, а вот гранит вполне подойдет. А если меня изобразят верхом на Гневко, тогда совсем красота! А тут… На постаменте, высотой с колено, стоял невзрачный человечишка, ростом с гнома, державший в руках нечто кривое. Странный панцирь, отдаленно напоминавший кирасу, обернут не то полотенцем, не то простыней. Или, это все-таки тога? И что за материал такой? Страшненький такой памятник.

— Поскупились, — сказал маг.

Я покосился на господина Габриэля. Он что, издевается? Нет, маг был вполне серьезен. Хмыкнув, мой спутник потер у памятника ногу, обутую в сандалию, и хмыкнул снова. Расхмыкался, господин придворный маг. Хмыкать и я умею.

— Для спасителя города могли бы памятник из чего покрепче поставить, а не из гипса. А коли гипс, так его нужно хотя бы раз в день водой поливать, иначе потрескается.

А ведь он прав, это гипс. Вон, уже и трещины пошли, из которых торчит проволока. Понятно, почему меч кривой — проволока прогнулась, клинок обвис.

И место здесь… Хорошее место. Когда-то колодки на этом самом месте стояли. И я тут стоял, в колодках. Вот, теперь гипсовое непотребство стоит.

Я плюнул, пошел к коню.

Моя бывшая возлюбленная. Пожалуй, как хорошо, что ты меня бросила.

Гневко без понукания вывез меня с площади, повернул на узкую улочку. Ну, конечно же, он повез меня в гостиницу, которую содержала когда-то добропорядочная фрау Лайнс. Вряд ли гнедой думал о покойной Уте, но он хорошо помнил своего друга. Но Китц (если он жив, конечно), должен жить на ферме, у старших сестер. Помнится, они собирались избавиться от гостиницы и жаловались, что магистрат требует непомерный налог!

Но мне надо завершить кое-какие дела в Ульбурге, так что — все равно искать гостиницу, какая разница, где останавливаться? Но по запустению, ее могли и закрыть. Нет, надпись на месте.

Но что мы увидели, подъехав к воротам? Вернее — кого?! А увидели мы сидевшего на столбике огромного рыжего кота!

Гневко рванул к своему другу, склонил голову и принялся тереться мордой о кошачью голову. А Китц, привстав на задние лапы, передними обхватил голову коня, прижался к ней, замурлыкав от счастья. Уси-пуси. (Ну, это я так, чтобы читатель не подумал, что я излишне сентиментален, но, если честно, пришлось отвернуться в сторону, чтобы Габриэль не увидел моих глаз.). Я бы и сам с удовольствием пообнимался с котом, но не стал мешать.

Отправив приятелей в конюшню, определив туда лошадей (конюх был незнакомым, но откуда мне знать всех жителей города?) и, присмотрев, чтобы засыпали зерна, мы с господином Габриэлем отправились в саму гостиницу.

А ведь здесь ничего не поменялось. Небольшой холл, он же обеденный зал, и две старушки, так похожие на молодую женщину, которую я когда-то любил. Та, что постарше, звалась Гертрудой, а помоложе — Эльзой. Но вот, какая из них старше, которая моложе, я уже и не определю. За пять лет они сильно состарились. Даже не верилось, что у меня с ними была легкая, ни к чему не обязывающая интрижка. (Да что уж там! Интрижка… Если называть вещи своими именами, я переспал с обоими сестрами.)

Останься Ута жива, ей было бы всего сорок лет и,