Штрафной батальон - Евгений Погребов

Как всегда перед тем, как махнуть на бруствер, мелко-мелко забилась на груди неуправляемая жилка. Павел стиснул зубы, напряг мускулы до судорог — не помогало, жилка продолжала биться.

Поймав на себе быстрый тревожный взгляд Бачунского, огляделся по сторонам. Кусков и Баев, присев на корточки, торопливо и сосредоточенно докуривали цигарки. Махтуров, придерживая автомат левой рукой, машинально, заученно проверял пальцами правой руки пружину диска. Неподалеку, оставшись без своего близкого дружка Илюшина, которого Павел отрядил связным к Суркевичу, по-заячьи озирался Туманов.

«Эх, не врезали бы прицельно по окопам! — мелькнула у Павла опасливая мысль. — Будет крошево». И, точно подслушав его мысли, заговорила немецкая артиллерия. Но вражеские снаряды летели через окопы и рвались далеко позади. Вероятно, не предполагая о готовящейся атаке штрафников, фашисты стремились подавить или ослабить губительный огонь советских батарей.

Наконец в воздухе зависли рассыпающиеся грозди сигнальных ракет. Атака! Судорожно сжав автомат и напружинившись, Павел рванулся на бруствер:

— Вперед! За Родину!

Но не услышал своего то ли сорвавшегося, то ли перекрытого гулом артиллерийской стрельбы голоса. На мгновение обмер, напрягая слух и пытаясь определить, поднялись ли за спиной солдаты.

— Аа-а-а-а! — отозвалась сзади траншея.

— Ыы-а-а! ый! …от! — откликнулось справа и слева и, набирая силу, взметнулось ввысь и вширь, мощно покатилось вперед, заглушая даже пальбу.

Боль, надежда, страх и отчаяние, теснившиеся в груди и не находившие до того выхода, теперь, раскрепощаясь, рванулись из сотен опаленных глоток, зашедшихся звериным воем и таким яростным матом, какого не слышал, наверно, свет с самого дня своего сотворения. Слившись воедино и грозно окрепнув, этот торжествующий рев лавиной покатился на немецкие окопы.

Вспомнив предупреждение ротного о том, что взводные в атаке должны держаться чуть сзади своих солдат, чтобы всех видеть и управлять, Павел переждал, когда волна перекатится через него, оглянулся назад. По краю опустевшей траншеи, отчаянно крича и матерясь, метался отделенный Бачунский.

— Рушечкин! «Чего изволите?», сволочь! Где Рушечкин?! — сквозь орудийный грохот донесся до Павла его растерянный, взвивающийся от негодования голос.

Спрыгнув в отчаянии назад, в траншею, Бачунский побежал в дальний тупиковый конец, где, вероятно, затаился улизнувший Рушечкин.

Павел выругался, поклявшись устроить после боя Рушечкину нещадную выволочку, и бросился вдогонку за своими солдатами.

Схватывая мельком спины бегущих штрафников, сверкание примкнутых к стволам штыков, он ждал и готовился к тому, как полоснет по ним безжалостный встречный огонь. Сейчас фашисты, это чувствовал кожей, разбегаются из укрытий по окопам и вот-вот ударят. Впереди, вырисовываясь из крутых волн дыма, проступали очертания горящих обрушенных построек, изломанная линия передовой немецкой траншеи.

Обернувшись на бегу в последний раз, Павел увидел Бачунского, который выволакивал за шиворот из нужника упиравшегося Рушечкина и награждал того пинками, заставляя бежать в атаку вслед за товарищами.

Краем глаза выхватил Махтурова с открытым, перекошенным ртом, но что он кричал, слышно не было. Слева, приотстав на несколько шагов, мчался в распахнутой, хлопающей шинели Шведов, а впереди, обогнав всех, несся саженными скачками цыган Салов.

Утро серое, холодное. Сверху сыпалась снежная крупа, а солдаты на бегу рвали ворота гимнастерок, задыхались. Наши батареи перенесли огонь вглубь, на вторую линию вражеской обороны, а в рядах штрафников заплясали минные разрывы, появились первые раненые и убитые.

Когда до немецкой передовой осталось метров сто пятьдесят, траншея ожила, встречая цепь атакующих хлещущим ружейно-пулеметным огнем. Сверкающие трассы и веера очередей, перекрещиваясь, носились по всему задымленному пространству, но ни треска выстрелов, ни посвиста пуль по-прежнему слышно не было. В непрекращающемся реве полутысячи солдатских глоток — бесконечное протяжное «Ыыыыы-ы-аа-а!» и мать-перемать.

Прямо перед Павлом мелькали развевающиеся полы шинели Таныгина. Скользя подошвами по осклизлой земле, он вдруг словно споткнулся, подвернувшись, как-то замедленно стал заваливаться на бок. Павел едва успел перескочить через его распластанное тело. В следующий момент выронил винтовку и осел, схватившись за живот, долговязый Петренко.

На миг из-за спин бегущих показались склоненные над треногой лица двух вражеских пулеметчиков и искрящийся язычок пламени на кончике ствола. Пулемет возник неожиданно, видимо, фашисты переместили его с фланга. До окопов оставалось не более полусотни метров, но преодолеть их на прицеле в упор было невозможно, увернуться — тоже. Сознание это определило мгновенно, и ноги сразу сделались ватными. Бросить гранату? Вряд ли успеешь — срежут. Да и впереди свои — Салов и еще кто-то неопознанный. Упасть, вжаться, втиснуться в землю? Но поле ровное — ни бугорка, ни впадинки.

Мозг еще перебирал варианты, но он уже чувствовал: спасения нет, и, оглушенный саднящими ударами сердца, продолжал приговоренно бежать на пулемет, физически ощущая, как сейчас или секундой позже грудь вспорет тяжелая свинцовая очередь.

Но очереди все не было. И до него не сразу дошло — почему. Точно всплывая из небытия, отстраненно фиксировал он, как второй номер расчета, очкастый гитлеровец в наплюснутой пилотке, внезапно приподнялся на руках и, подхватившись, бросился наутек. А на голову другого в тот самый момент, когда он приподнимался на ноги, безуспешно, но до последнего провозившись с заевшим затвором, обрушил страшный удар приклада цыган Салов. Обмякнув, гитлеровец ткнулся ничком на пулемет. Набежавший следом штрафник с маху всадил ему в спину штык для верности и, уперевшись ногой, рывком вытащил винтовку.

Уже взлетев на изрытый, усеянный гильзами бруствер и нависнув над провалом траншеи, успел заметить, как сбоку, метнувшись круто вправо, накрыл гранатой ячейку наблюдателя, в которой мелькнула фашистская каска, Махтуров и как прямо на выставленный штык прыгал Кабакин.

Спрыгнув вниз, прижался спиной к стенке, загнанно дыша и выставив перед собой ствол автомата, готовый в любой миг полоснуть очередью вправо и влево. Унимая дыхание, вслушивался в шум боя, стремясь определить, что происходит вокруг и что делать самому. Немецкая траншея зигзагообразная, кто скрывается за поворотом — свои или чужие, понять непросто. Отовсюду слышались разрывы ручных гранат, частая трескотня выстрелов. Судя по всему, штрафники, ворвавшись в окопы, уничтожали вражеских солдат, выкуривая их из щелей и укрытий.

На размышления ушли мгновения. Сориентировавшись, Павел наметил было рвануться по траншее влево, как сверху, выбросив ошметья грязи, свалился в окоп Туманов. Вероятно, сзади ему мнился преследователь, потому что он, совершенно ошалев и не разглядев в трех шагах Колычева, суматошно подхватился и, не раздумывая, кинулся к ближнему траншейному излому, откуда в это время вывернулся матерый немецкий ефрейтор.

Столкнувшись с фашистом грудь в грудь, Туманов отлетел назад, но не упал, а срикошетил по стенке окопа и застрял в середине прохода. Гитлеровец вскинул автомат. Но еще прежде выстрелов Витька, объятый погибельным страхом, жутко, по-предсмертному взвизгнул и рухнул на колени, инстинктивно выбрасывая вверх винтовку и прикрываясь ею, как щитом. Автоматная очередь, пущенная почти в упор, прошла вскользь по плечу, разодрав гимнастерку.

Второй раз повезло ему тем, что из-за поворота, откуда выскочил фашист, появился Шведов, скосивший ефрейтора сзади.

— Наша берет, взводный! Драпают фрицы! — торжествовал Шведов, торопливо и разгоряченно меняя опустевший диск.

Вместе они выбрались из траншеи и, припав за пригорочек, стали хлестать по удиравшим гитлеровцам так, что накалившиеся стволы автоматов задымились. Опомнились, когда увидели штрафников, устремившихся вдогонку за вражескими солдатами. Поднялись сами. Но в это время средь общего шума и треска слух выделил позади какие-то несуразные, выпадающие из тональности боя разгульные крики. За спиной происходило что-то непонятное.

Оглянувшись, Павел увидел неподалеку группу штрафников, бежавших по ходу сообщения. Достигнув немецкого блиндажа, солдаты проворно юркнули внутрь и вскоре выскочили из него, торопливо распихивая что-то по карманам.

— Табак, босяки! Турецкий! — умильно голосил чернявый штрафник, бежавший последним, и потрясал в воздухе пачками прессованного трофейного табака.

— Братва! Житуха! — завопил другой, появляясь из-под разорванной плащ-палатки, прикрывавшей вход в соседний блиндаж, и призывно замахал над головой бутылками, которые он держал за горлышки, как гранаты.