Штрафной батальон - Евгений Погребов

— За мной! Ура-а!!

Дальнейшее помнилось отрывочно. Слыша за собой устрашающий мат, он бежал, судорожно хватая ртом воздух, падал, уворачиваясь от выстрелов, вскакивал и снова бежал, успевая нажать на спусковой крючок на мгновение раньше того, кто попадался на его пути. И всюду в круговерти рукопашной, схватываясь, надсадно хрипели, рвали и душили друг друга катавшиеся по земле, по-звериному рычавшие люди. Ругань, хрип, предсмертные стоны, треск раздираемой одежды, выстрелы — все смешалось в жутком хаосе.

В какой-то момент увидел Салова. Вывернувшись из-за копешки сена, цыган столкнулся с немецким автоматчиком. Растерялись оба. Немец про автомат забыл, а Салов выронил карабин. Но в следующий момент, подчиняясь инстинкту самосохранения, Данила ухватисто сцапал гитлеровца за горло и даванул со страшной силой. Голова фашиста, оказавшегося плюгавым, закачалась поверх лапищ цыгана, как мыльный пузырь, и, подергавшись судорожно, обникла.

Отшвырнув обмякшее тело, Салов, забыв про карабин, бросился дальше безоружный.

Сикирин тоже один на один с фашистом сошелся. Немец вскинул автомат, намереваясь всадить в него очередь, а патроны в рожке кончились. Гитлеровец сунулся было к раструбу сапога за запасными, но достать не успел. Штык ему в грудь Сикирин с такой силой вогнал, что сталь не выдержала и обломилась.

Дрались с нечеловеческим ожесточением. Стреляли в упор, колотили штыками, били прикладами и ножами. Немало своих товарищей на поле оставили, но прорвались.

Кровавый туман полоскался в глазах, когда Павел, задохнувшийся, опустошенный, тяжело свалился в одну из траншей за грейдером, откуда они совсем недавно вышибли немцев. Здесь спешно закреплялись все, кому посчастливилось вырваться из рукопашной костоломки.

Стрелять с тыльной стороны траншеи неудобно: блиндажи не там врыты и пулеметные гнезда не туда смотрят. Орудуя лопатками, а то и штыками, наспех приспосабливали ее для ведения огня, отстреливались от наседавших гитлеровцев.

Немцы подтянули из резерва и ввели в дело полк охранной дивизии и роту саперов, и еще около часа бой грохотал вовсю, потом напряжение его стало ослабевать. Штрафники удержались на занятом рубеже.

Откатившись к поселку, фашисты закидали окопы минами. Одной из них изрешетило Сикирина.

Павел, успевший к тому времени собрать остатки своего взвода, находился рядом. Только отдал приказ, чтобы все, кроме наблюдателей, укрылись в блиндаже, как послышался вой мины и впереди, на бруствере, рвануло. Взрывная волна больно толкнулась в уши, сверху осыпало комьями земли.

Когда подбежал к осевшему на дно поперек траншеи Сикирину, тот был еще в памяти, но быстро слабел и терял голос. Заглянув в его полные смертной тоски глаза, понял: отходит.

— Паш, сынок! — одними губами позвал Сикирин. — Отвоевался я, видать…

Задохнулся так, что из-под ресниц выкатились слезинки и побежали по опавшим щекам. С трудом перевел дыхание и, тускнея, выдавил едва разборчиво:

— Не почти… отпиши домой…завод. Честь по чести я…

Горлом хлынула кровь. Еще одно слово, кажется, «сыну», прошептать успел и сник, обронив набрякшие мастеровитые руки.

Сглотнув подкативший к горлу комок, Павел подозвал двух штрафников и приказал отнести тело в блиндаж. Пока укладывали на плащ-палатку, отдавая последние почести погибшему, стоял с обнаженной головой.

Нескольких минут не прошло, как в укрытие спустился, — снаружи крик:

— Бачунского ранило!

Выскочил в траншею, а Бачунского навстречу на плащ-палатке несут.

— Ранен? Куда?

— Ерунда. Осколками руку и ногу пробило, — объясняет, точно извиняется, а в глазах радость несдержанная плещется. — Если не добавят мне фашисты сегодня, то месяца через полтора вновь зачислят на довольствие в БАО старшину Бачунского…

Сопроводив штрафников с Бачунским до временного медпункта, под который самый крепкий офицерский блиндаж в пять накатов выделил, Павел спустился внутрь проверить раненых. Следом, несмотря на запрет, явились Салов с Тумановым, а чуть позже — непривычно сдержанный, непохожий на себя Карзубый. Трофейную пачку табаку принес. Протянул Бачунскому.

— Возьми, пригодится.

Бачунский глазами у Павла спросил, что делать: подношение-то из тех трижды неладных трофеев, из-за которых в первой линии заминка произошла и лишняя кровь пролита была. Павел отвернулся: поступай, как знаешь.

Жалко было расставаться с Бачунским. Вроде бы и дружбы особой между ними не водилось, но за последнее время очень сблизились, потянулись друг к другу. Жалко и чуть-чуть завидно: чистый теперь человек.

Уходить собрались, а Бачунский, приподнявшись на здоровой руке, вдруг попросил, смущаясь:

— Сними с меня пояс, Паш. Возьми на память.

Понял Павел, что обидит отказом, принял дар. А на душе еще муторней стало.

— Ты тоже здесь оставайся! — жестко бросил Туманову, которому, уступая его просьбам, до этого разрешил оставаться в строю.

— Но у меня же царапины…

— Никаких «но». Ранен — значит, все. Туго придется — позовем!

Немцы усилили обстрел позиций, подключив к минометам тяжелую артиллерию, и Павел, обеспокоившись, выбрался в окопы, где за наблюдателей были оставлены Махтуров и Шведов. Боеприпасы у штрафников на исходе. Подвезут или нет — неизвестно. Ротного с самого начала атаки из вида потерял, и до сих пор с ним связь не установлена. Может, и в живых его нет. Попросил товарищей поделиться соображениями: как быть?

— Я видел, где подносчики утром цинки складывали. С километр отсюда, не больше, — припомнил Шведов. — Давай пару человек — сползаем. Может, повезет…

— Действуй! Если что — соберите все автоматы и патроны с убитых фашистов. На худой конец и они сгодятся…

Салов и без подсказки сообразил, что к чему. Как потерял у копешки свой карабин, немецкий «шмайсер» поднял. Да и у других они появились.

Пока ожидал возвращения Шведова, уточнил окончательно потери. Выходило, что убитых восемь, а раненых одиннадцать. Рушечкина миной накрыло, еще когда первую линию брали. Чувствовал бывший техник-интендант, что первый и последний это для него бой. Неизвестно, что стало с Кусковым. Видели, как он тащил на себе раненого командира четвертой роты. Во взвод пока не вернулся.

Вскоре возвратился с бойцами Шведов. Притащили несколько цинков с патронами. На душе полегчало.

Немцы пока активных действий не предпринимали. Не любят ходить в атаки без поддержки брони.

— Взводный? Колычев? Где взводный?! — забился на входе в блиндаж вздрагивающий, задыхающийся голос связного Илюшина.

— Здесь я!

— К командиру роты! Срочно!

— Жив Суркевич! Где он?!

— Фу-ты, еле вас разыскал. Думал, уж не осталось никого… — отходя от собственных переживаний, с облегчением частил Илюшин. — А ротный на своем наблюдательном ждет. Он в атаку с первым взводом ходил. Взводного Бадаева сразу ранило, а комвзвода-три Акимова тут же, погодя, убило. Ротный оба взвода объединил, и они вперед вырвались. Оторвались от своих, а потом никак. Из других рот вокруг себя старший лейтенант солдат собрал, а сюда уж последними пробились…

С горечью вспомнил Павел о том, что не сменялся пистолетом с Акимовым. Вроде бы как виноватым остался.

Немцы лупили по окопам без продыху. Откашливаясь от пыльной взвеси и тротиловой вони, где ползком, где перебежками благополучно добрались с Илюшиным до наблюдательного пункта командира роты. Суркевич размещался в большой воронке. Павел застал его сидящим на пустом ящике от немецких снарядов, застывшим в напряжении над телефонным аппаратом. Старший лейтенант ждал связи со штабом батальона, но отзыв не шел. Очевидно, на линии был обрыв.

Кинув в раздражении молчавшую трубку, Суркевич поднял серое от грязи и копоти лицо, и Павел поразился отражавшемуся на нем выражению бесконечной измученности. Едва приметный прежде светлый пушок над верхней губой потемнел от пыли, точно усы за несколько часов боя отросли, прибавив к его облику сразу с десяток лет. Пересилив себя, старший лейтенант попытался улыбнуться, но улыбка вышла блеклой.

— Потери во взводе большие?

— Восемь убитых и одиннадцать раненых. Судьба одного пока неизвестна. Пропал куда-то.

Суркевич горестно кивнул. Потянувшись к распоротой осколком полевой сумке, достал свой измятый блокнот и, раскрыв на коленях, приготовился записывать.

— Давай диктуй!

Заглянув в блокнот через плечо ротного, Павел разглядел на листке список убитых. Последняя фамилия в нем значилась под двадцать вторым номером. Стал перечислять своих: Василевич, Кабакин, Петренко, Покровский, Рушечкин, Сикирин, Таныгин, Фалин.

После каждой фамилии Суркевич напрягал память, стараясь припомнить, что из себя представлял тот или иной штрафник, но тщетно. Слишком мало времени на знакомство с солдатами ему было отпущено. Однако Сикирина без труда припомнил. Прищурившись, посожалел: