Штрафной батальон - Евгений Погребов

— Ладно, заткнись! Надоело! — вяло оборвал его Павел, и больше к этой теме не возвращались.

Рано утром Павла растолкал Шведов.

— Глянь, что на улице творится, — криво усмехаясь, сообщил он, пренебрежительно кивая на дверь и предлагая выглянуть наружу.

— А что там может быть? — недовольно спросил Павел. Часа два назад он обходил с проверкой посты, ничего примечательного в округе не обнаружил и теперь досадовал, что Шведов бесцеремонно нарушил его сон.

— Ну ты выйди, выйди! — бесстрастно, но настойчиво убеждал Станислав, и Павел, начиная заинтересовываться, поднялся: не такой человек Шведов, чтобы волновать по пустякам.

Вокруг блиндажей были расставлены красные флажки, за чертой которых расхаживали солдаты взвода охраны при полной боевой выкладке, в касках и с автоматами на изготовку. Ясней ясного, что караульную службу несут. И объект охраны понятный.

— За черту не выходить! — предупредил ближайший часовой.

— Вот это да! — с изумлением присвистнул Павел.

— Ага!.. — отозвался Шведов.

Вскоре, всколыхнутые необыкновенной вестью, высыпали из блиндажа и остальные штрафники. Стали ждать, что дальше будет. Карзубый попытался было «не заметить» оцепления и пройти, как обычно, в соседний взвод, но был остановлен окриком:

— Куда прешь! А ну, назад! К флажкам не подходить! Стрелять буду!

Карзубый притворился простачком.

— Да ты что? Я только бритву свою у корешей заберу, побриться хочу, — но, увидев направленный в грудь ствол автомата и враждебно вспыхнувшие глаза охранника, ретировался, уязвленно ворча и злобясь.

— Как волков обложили, легавые…

— Давно ль ты в зайцы переписался? — хмуро поддел Махтуров.

— Смотри, как бы сам не взвыл…

Командование взялось жесткой рукой наводить порядок и дисциплину. Днем непосредственно у блиндажей охрана больше не выставлялась, но свобода передвижения ограничивалась подразделением. Уход за пределы батальона приравнивался к дезертирству, а в соседнюю роту — к самовольной отлучке, за которую полагалась гауптвахта.

Кусков раздобыл кусок фанеры, прибил над входом в блиндаж, написав на нем корявыми печатными буквами: «Улица Суркевича, дом 2, квартира Колычева. Без стука не входить!» Вскоре и на других блиндажах подобные указатели появились.

Вскоре в батальон поступило первое пополнение. Маленькая маршевая рота в шестьдесят два человека. Во взвод Колычева влилось двое новичков: Федор Панькин и Базар Джабаев. Первый — кругленький, пухленький, вместо глаз узенькие щелочки, по земле шариком катится. Словоохотлив. С порога свою историю выложил. Действительную перед войной отслужил на ДВК, на фронте с 42-го года. Был ранен на Кавказе, лежал в госпитале в Куйбышеве. В день выписки подрался на вечеринке из-за одной медсестры с солдатами из аэродромного охранения. Того, что первым его по скуле съездил, ударил попавшимся под руку ножом.

Джабаев — колхозник из-под Ташкента, сухой, мускулистый. Все свои двадцать пять лет прожил безвыездно в родных местах. По-русски понимает плохо, говорит еще хуже. Павел его личное дело смотрел — коротенькая биография и приговор. Послали его на станцию за зерном, а он на обратном пути мешок с ячменем знакомым продал. Его Павел на попечение к цыгану сначала определил.

Салов по-татарски и по-узбекски немного изъяснялся. На этом основании приказал ему Павел с Джабаевым винтовку изучать, специально для этого затвор у ротного достал. Но то ли цыган в учителя не годился, то ли ученик ему неспособный попался, только и трех дней Салов не выдержал, взвыл в отчаянии: «Возьми, взводный, его к такой матери. А и что я — из железа кованный?! Легче блоху кузнецом сделать, чем с ним ишачить. Кишки он у меня все проел».

Старший лейтенант от души смеялся, узнав об эксперименте с Саловым. Ты б, говорит, еще высшую математику его заставил преподавать, нашел профессора.

Смех смехом, но Джабаева перевел в третий взвод, где было двое уроженцев Средней Азии. Панькин же во взводе прижился.

В середине апреля полная маршевая рота прибыла, как раз под обед угодила. Штрафники над котелками трудились, когда в блиндаж партию новичков из семи человек привели. Как вошли, так у порога скучились, заозирались. И только один, самый замурзанный и хлипкий, фертом по проходу двинулся, окурок под ноги швырнул и сплюнул вдобавок. На дневального Илюшина с бранью набросился за то, что тот ему замечание сделал. Морду, кричит, рогатик, тебе сверну. Павел было тишком с шинели приподнялся, думая поставить замурзанного на место, но Карзубый его опередил. Соскочив с нар, так тому по шее врезал, что тот кувырком покатился. Карзубый плечи развернул, зубы оскалил.

— Ты меня, гнида, знаешь? — спрашивает зловещим шепотом с придыханием. — Слыхал, кто такой Карзубый? Счас я из тебя такую черепаху замастырю, что очи на лоб повыскакивают! А ну, гад, брысь под юрц и сиди, дешевка, не вякай!.. — Новичок сразу скис.

Сидорчук его за шиворот приподнял и носом в угол направил:

— Сиди, идол, и не вертухайся, а то еще добавки выпросишь.

Впервые, пожалуй, воровская субординация на пользу общему делу пошла. Усмехнувшись, Павел предупредил потерявшего форс уголовника:

— Смотри, керя, или как там тебя. Если еще грозить кому вздумаешь или пакостить — не поздоровится. Считай, что хорошо пока отделался.

Карзубый, довольный тем, что только одно его имя повергло в страх новичка, подсел к Павлу:

— Баклан это, взводный, — не урка. Я из таких в момент юшку выпущу Ты скажи, если что. Быстро в чувство приведу! Любому глотку заткну.

Павел ответил ему грубовато, но не оскорбительно, стремясь не задевать самолюбия:

— Я, Халявин, командир взвода, и власть мне достаточная предоставлена. Могу и без кулаков заставить дисциплине подчиняться. А за желание помочь спасибо. Желаю и тебе со старой жизнью прощаться. Не слепой ведь ты, да и мозгами, вижу, не обижен, соображаешь.

— Ладно, только без этого… Не люблю, когда учат, — насупился Карзубый. — Сам как-нибудь разберусь…

Халявин отошел, сохраняя независимый вид, а Павел достал листок со списком взвода и приступил к знакомству с новичками.

Все шестеро оказались рабочими-уральцами. Указники. Осуждены за прогулы и опоздания на заводы. Начал беседу с самого представительного, выделявшегося из всех богатырским ростом и статью. Коричневая кожа на лице позволяла предположить — сталевар. Долго надо у мартенов простоять, чтобы она так продубела. Догадка подтвердилась. Зовут Федор Пермяков.

Яков Густельский и Алексей Ерохин, наоборот, ничем не примечательны, бесцветны. С такими встретишься на улице, а покажи через пять минут — долго думать будешь, видел ли когда.

Ефим Садчиков — крепкий чернявый мужик с усами под Чапаева. В годах. Сообщив свои данные, первым делом поинтересовался номером полевой части. Записал на листочек для памяти и за письмо уселся. Писал долго и трудно, так что всякому понятно — непривычное это для него занятие. Павлу почему-то подумалось, что на Урале у Садчикова осталась любимая и обязательно большая семья.

Шукшин Федот. Молодой с нагловатым взглядом, дерганый. Не понравился сразу. Решил, что из приблатненных, вроде Сидорчука. Немало таких в войну появилось в тюрьмах. Обыкновенный мужик, а попадет в тюремную камеру и начинает из кожи лезть, под уголовников подделываться.

Спросил Шукшина о военной подготовке. Федот головой с достоинством тряхнул, дескать, обо мне беспокоиться не надо. «Я, взводный, сам кого хочешь обучить могу. Зачеты по военному делу на Халхин-Голе сдавал. Потом еще три года в Монголии оттрубачил. Что к чему, разбираю».

Вишняков Иван. Нескладный, сутулый, одно плечо выше другого. На вопросы отвечал сбивчиво, робко. В отчестве своем и то запутался. Павел на него в сердцах прикрикнул:

— Да ты что, в самом деле, имя отца, что ль, забыл?!

Вишняков и вовсе потерялся. Шукшин за него вступился:

— Ты, взводный, на него здорово не напирай. Он так мужик ничего, сойдет, токо запуганный…

Павел с укоризной себя одернул. Недавно солдат из тюрьмы, наверно, шок у него еще не прошел. Сам ведь тоже нелегко в себя приходил после камеры. Наконец очередь и до блатного дошла. Совсем другой человек перед взводным предстал: ни грубости, ни спеси. Зарапортовал, как тюремному надзирателю:

— Николаев, Василий Игнатьевич, уроженец Вольского района Саратовской области.

Чуть статью и срок по лагерной привычке не назвал. Перебил его Павел:

— А ты оружие, Николаев, знаешь?

На лице Николаева отразилось замешательство.

— А как же?! — с неподдельным изумлением воззрился он на Павла, будто и подозревать его в обратном грешно было. — Знаю, гражданин начальник. Финкой редко когда промахнусь, ну а если ломиком по черепу…