Штрафной батальон - Евгений Погребов

— Действуй.

Обойдя блиндажи, объявил приказ ротного, строго-настрого запретил всякое бесцельное хождение наверх. Следить за этим, помимо дневальных, обязал отделенных Шведова и Махтурова. А на батальонные кухни, замаскировавшиеся в овражке, неподалеку от передовой, отправил троих солдат во главе с отделенным Бачунским, наказав строго-настрого, чтобы без глупости обошлось.

Сам выбрался в траншею. Надо и связь с соседними взводами установить, и секторы обстрела уточнить, и общее представление о позиции для себя составить, чтобы в случае тревоги знать, кого по каким местам расставить. Да и к пулеметчикам желательно самому заглянуть, удостовериться, что к чему.

Туман расползался, отрывался от земли, мало-помалу обнажая холодное сумеречное пространство. Забравшись в ячейку наблюдателя, Павел терпеливо вглядывался в смутно проступившие впереди хуторские постройки, где проходила передняя линия немецкой обороны, пытался представить картину боевых действий, прошедших на участке, и положение каждой из сторон.

Чуть правее окопа, шагах в двадцати, стыл дюжий фашист. В шинели, но без каски. Длинные светлые волосы, намокнув, свесились набок. Видно, недавно фашисты в атаку ходили. Да и по всему полю, поросшему гривками жидкого кустарничка, виднелись серые бугорки убитых. Добро, что конец марта, прохладно еще, иначе от трупного запаха не знали бы куда деваться.

Показалось что-то дежурному пулеметчику или на самом деле фашисты подозрительно завозились, но воздух расколола раскатистая, тревожная очередь. В ответ серия мин вздыбила землю у пулеметного гнезда, разметала штабель ящиков из-под снарядов. Присев на дно окопа, Павел переждал стрельбу и выбрался в траншею. Подступы к вражеским позициям почти совсем открытые, ровные, и он думал о том, что преодолевать их придется броском, под кинжальным встречным огнем. Это наверняка приведет ко многим потерям.

Вернулся в блиндаж как раз вовремя: Бачунский с солдатами завтрак доставил, дымящуюся гороховую похлебку со свининой. Давно такой не ели.

— Ну и нюх у тебя! — подивился он. — Захочешь скрыть — не скроешь.

— Какой же я солдат, если к котелку опоздаю?

— Ну а наше дело — поперед взводного не суйсь, но и не отставай! — обрадованно, будто только того и ждал, подхватил Кусков, суетливо пробираясь к термосам с котелком наготове. — Туманыч, двигай за мной! Учти, это первая заповедь солдата!..

— А для Туманова в особенности, — подпустил шпильку Баев. — Худой, как смерть в мешке, а жрать ему за троих подавай. Не покормишь — может взводного вместе с пистолетом за один мах проглотить…

«Сто грамм» наркомовских и вовсе настроение подняли. Покровский успел-таки под шумок выменять на хлеб у непьющего Илюшина его порцию, выпил двести и, просветлев, умиленно посматривал по сторонам. Заметил, что Сикирин к своей норме не притронулся, сказав, что лучше перед сном выпьет, подсел к нему на нары.

— Слышь, Дмитрич, отдай мне свою «сотку». А завтра — я тебе свою. Как принесут на завтрак, так сразу и отдам. Двести — это еще туда-сюда. А что «сотка»? Ни уму ни сердцу… Идет?

Сикирин, оторвавшись от котелка, сложил пальцы в заскорузлую, внушительную фигу и вывернул ее к носу Покровского.

— А вот этого не хочешь? Кому, может, и отдал бы, только не тебе, пьянчуге.

Покровский сконфуженно попятился.

— У Тихаря набрался, — хмыкнул ему вслед Бачунский. — Тот все твердил: умри ты сегодня, а я завтра.

Подавленный, растерянный вернулся в блиндаж Муратов, отпрашивавшийся по нужде. Молча пробрался на свое место и прилег, отвернувшись к стенке. О чем-то пошептавшись с ним, запросился «до ветру» и Дроздов. Пришел тоже сам не свой, будто подменили человека.

— Во, вояки! — ехидно поддел Бачунский. — Не успели боевой приказ получить, а уж сортир понадобился.

Вскоре, однако, открылась и подлинная причина странного поведения солдат. Отхожее место, как и положено, находилось в конце тупиковой траншеи, мимо нескольких блиндажей до него пройти надо было. Муратов на обратном пути блиндажи попутал и по ошибке не в свой заглянул. А в нем трупы пятерых стрелков лежали, похорон дожидались. Прошлой ночью из-за смены частей до них руки не дошли. У троих лица шинелью прикрыты. Этих, видно, сразу вместе положили. Двое других — ненакрытые. У одного ступни босые, синие. Сапоги, наверно, порезали, когда с пробитых ног стаскивали. А другой, совсем молоденький парнишка, в дугу согнулся. Живот миной разворочен. Маялся, видать, бедняга, страшно перед смертью. Так и застыл с выражением нестерпимой муки на лице. Этих, по всей видимости, позже принесли, по одному. Привычное вообще-то дело на передовой. Но новичкам и в оторопь, и в жуткое любопытство. С души воротит, а неотвратимо тянет посмотреть. То один, то другой по нужде отпрашивается, а по пути с содроганием, но обязательно украдкой под плащ-палатку в мертвецкую заглянет.

Павел не возражал: пусть привыкают. Как всегда, на сытый желудок дружно «дымнули» цигарками. А тут и ротный санинструктор старшина Малинина во взводе объявилась. В самую точку, что называется, угодила. И хотя пришла она с определенной целью — проверить наличие индивидуальных пакетов, — приход ее грозил для некоторых обернуться неприятностью, потому что кое-кто эти самые пакеты использовал на чистку оружия, все обрадовались поводу побалагурить.

К общему довольству, Калинина не выказала особого раздражения, обнаружив пропажу части бинтов. Поворчала для порядка, а недостачу из своих запасов восполнила, Бачунский ее в самом начале тонкой лестью ублажил. Знаете, говорит, что из всех старшинских должностей ваша самая почетная.

— Это почему же?

Бачунский указал взглядом на эмблемы в петлицах санинструктора:

— Эти знаки — символ милосердия и человечности. В старой армии это были горящие свечи, они означали: «Светя другим, сгораю». Эмблемы с тех пор изменились, но суть-то одна. Верно?

Комплимент Малинина приняла с благодарностью, но на хитрость не поддалась.

— Такие знаки не только старшины, но и все остальные медики носят.

— Да, но не все их оправдывают! — не смутился Бачунский. — А наш санинструктор человек добрый для других. Это каждый подтвердит.

Недоверчиво усмехаясь, Малинина покачала головой.

— А ты с подходцем-то парень, а? Ну ладно, так и быть. Если выбирать придется, тебя первого перевяжу и вытащу.

Она, конечно, всерьез не приняла ни одного слова Бачунского, потому что они были проявлением привычной для нее липучей мужской назойливости, с которой она свыклась и на которую поэтому отвечала столь же безучастно и механически, будто, например, кипятила шприц или протирала смоченной в спирте ваткой место укола.

— Ты, отделенный, особливо на ту перевязку не рассчитывай, — со степенной лукавостью посоветовал Сикирин, после того как Малинина, закончив проверку, удалилась в соседний блиндаж, — еще, чай, не один сыщется на это дело…

Целая история приключилась с получением и раздачей медальонов на случай смерти, или «смертных», как проще и чаще называли их сами солдаты. Представляли они собой небольшие пластмассовые коробочки, закрывавшиеся наглухо, и предназначались для хранения кусочков бумаги с фамилией и домашним адресом владельца. Их выдавали на передовой каждому бойцу, и при известных обстоятельствах они служили для опознания погибшего.

Если размыслить здраво — целесообразность медальонов неоспорима. Но не любили их солдаты. Возьмешь в руки, и такое чувство прохватит, будто себя на смерть обрекаешь. Поэтому, распорядившись получить и выдать медальоны штрафникам, Суркевич приказал взводным лично проследить за тем, чтобы все без исключения оформили их как положено.

Процедура эта хоть и продвигалась совместными усилиями, все же затянулась надолго. И не столько потому, что не один Туманов среди штрафников грамотой не отличался, сколько из-за поднявшегося жуткого шума и гама.

Салов, например, потешался и ржал жеребцом:

— Не Туман ты, выходит, а баран! Дурья башка! Я, цыган, и то в грамоте больше разбираю…

— Тише ты, грамотей без лаптей! — урезонивал его Бачунский. — Смотри, какой апостол конокрадских наук выискался!

— А мне зачем без толку писать? — сомневался Ваня Яковенко. — Убьют меня, так все равно похоронку некуда посылать. Родные-то в оккупации.

— Ты пиши, пиши, раз велено. Не век им в оккупации быть.

Муратов вообще медальон брать отказался. С ужасом на него уставился, будто ненароком с нечистой повстречался, лицом помертвел. Суеверный, оказывается. Пришлось насильно заставлять его взять медальон.

Загвоздка вышла и с указанием номера части. Ведь если убьют в бою, значит, судимость будет снята и в похоронке укажут, что погиб за Родину честно. Для чего тогда штрафной указывать? Заспорили, загалдели. Наконец рассудили — и Павел согласился — обратиться за разъяснениями к ротному, а пока вместо номера оставить прочерк.